Тут Глинка вспоминает, что давно пропущен им срок приема целительной микстуры.
– Яков! – кричит он, – Яков!
Ответа нет. Глинка выжидает некоторое время, потом опускается на подушку. Воображение опять работает с лихорадочной быстротой. Когда же дядька явился, Глинка поразил его монологом:
…Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться.
Так всех нас в трусов превращает мысль…
– Опять вы за старое, Михаил Иванович! – укорил Яков. – А доктор сказывает, будто на поправку идете.
– А ну-ка, – перебивает больной, – отвечай немедля: чьи это слова?
– Известно, чьи, – уклончиво отвечает Яков. – Всю болезнь бредите.
– Не виляй, старая лиса, говори толкам!
– Ну, принцевы слова, – негодует Яков. – Да что вы в самом деле, Михаил Иванович! На старости лет и то покою от вас нет. Не хуже вас знаем. Чай, тоже наслушались…
– Ну, то-то! – довольный, подтверждает Глинка. – Дай-ка мне микстуры да перемени примочку, мой верный Полоний!
Дядька безнадежно машет рукой, потом исполняет приказание. Глинка лежит с новой повязкой на глазах.
А знакомый голос Гамлета настойчиво повторяет:
Мириться лучше со знакомым злом…
– Нет, и тысячу раз нет! – прерывает монолог героя сочинитель оперы и даже садится на постели.
Страшно даже минутное примирение со знакомым злом. Гамлетова речь может стать разрушительным ядом для людей безвременья. Рефлексия не излечит безвольных…
Идут дни, но музыкант не повторяет больше вопроса, «быть или не быть». Опере о принце Датском не суждено родиться. Все, что случилось в древнем замке Эльсинор или привиделось гению Шекспира, снова отступает вглубь веков.
А за стеной слышится знакомый голос, и Глинка приветствует Одоевского.
– Наконец-то навестили болящего, Владимир Федорович!
– Да я только вчера вернулся в город. Что за напасть на вас, Михаил Иванович?
Глинка показал на опущенные шторы, на повязку на глазах.
– Вот, терплю ковы Черномора, – сказал он, – и нет для меня Руслана, или медлит витязь явиться.
Одоевский ощупью нашел кресло у стола. Весь стол был уставлен лекарствами. Сам хозяин едва был видим во мраке. Ковы Черномора действовали со всей наглядностью. А Глинка вдруг приподнялся, сорвал с глаз повязку и с горячностью заговорил о пушкинской поэме:
– Есть там одна песня, которая с ума нейдет.
И он начал Русланов-монолог:
О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?..
– Михаил Иванович, – спросил, дождавшись окончания монолога, Одоевский, – сколько помнится, мысли ваши были заняты Гамлетом?
