— Уилфрида? Неужели вы его помните?
— Мне было тогда шестнадцать, и он привёл в трепет мои юные нервы.
— Это, конечно, главная обязанность шафера. Ну, как он выглядит?
— Очень смуглый и очень беспокойный.
Флёр расхохоталась.
— Он всегда был такой.
Динни взглянула на неё и решила не терять времени.
— Да, дядя Лоренс рассказывал мне, что он пытался внести беспокойство и в вашу жизнь.
— Я даже не знала, что Барт это заметил, — удивилась Флёр.
— Дядя Лоренс немножко волшебник, — пояснила Динни.
— Уилфрид вёл себя примерно, — понизила голос Флёр, улыбаясь воспоминанию. — Уехал на Восток послушно, как ягнёнок.
— Но не это же, надеюсь, удерживало его до сих пор на Востоке?
— Разве корь может удержать вас навсегда в постели? Нет, ему просто там нравится. Наверно, обзавёлся гаремом.
— Нет, — возразила Динни. — Он разборчив, или я ничего не понимаю в людях.
— Совершенно верно, дорогая. Простите меня за дешёвый цинизм. Уилфрид — удивительнейший человек и очень милый. Майкл его любил. Но, — прибавила Флёр, неожиданно взглянув на Динни, — женщине любить его невозможно: это олицетворённый разлад. Одно время я довольно пристально изучала его, — так уж пришлось. Он неуловим. Страсть и комок нервов. Мягкосердечный и колючий. Неизвестно, верит ли во что-нибудь.
— За исключением красоты и, может быть, правды, если он в состоянии их найти? — полувопросительно произнесла Динни.
Ответ Флёр оказался неожиданным.
— Что ж, дорогая, все мы верим в них, когда видим вблизи. Беда в том, что их никогда вблизи не бывает, разве что… разве что они скрыты в нас самих. А последнее исключается, если человек в разладе с собой. Где вы его видели?
— У памятника Фошу.
— А, вспоминаю! Он боготворил. Фоша. Бедный Уилфрид! Не везёт ему: контузия, стихи и семья — отец спрятался от жизни, мать, полуитальянка, убежала с другим. Поневоле будешь беспокойным. Самое лучшее в нём — глаза: возбуждают жалость и красивы — роковое сочетание. Ваши юные нервы не затрепетали снова?
— Нет. Но мне было интересно, не затрепещут ли ваши, если я упомяну о нём.
— Мои? Деточка, мне под тридцать, у меня двое детей и… — лицо Флёр потемнело, — мне сделали прививку. Я могла бы о ней рассказать только вам, Динни, но есть вещи, о которых не рассказывают.
У себя в комнате наверху Динни, несколько обескураженная, погрузилась в чересчур вместительную ночную рубашку тёти Эм и подошла к камину, в котором, несмотря на её протесты, развели огонь. Она понимала, как нелепы её переживания — странная смесь застенчивости и пылкой смелости в предчувствии близких и неотвратимых поступков. Что с ней? Она встретила человека, который десять лет тому назад заставил её почувствовать себя дурочкой, человека, судя по всем отзывам, совершенно для неё неподходящего. Динни взяла зеркало и стала рассматривать своё лицо поверх вышивок чересчур вместительной ночной рубашки. То, что она видела, могло бы её удовлетворить, но не удовлетворяло.
