Столько дорожек и тропинок, что страдаешь от их избытка. Добрался до дома лесника. Красивая большая собака лесника подошла ко мне, скаля зубы, глядя в упор добрыми карими глазами. Пошел дальше, окунулся в слабый туман, шел-шел, и на тебе, опять вернулся к дому лесника. Обманчивы эти тропы. Опять подошел ко мне пёс, виляя хвостом. И глядели мы друг на друга, как две понимающие друг друга собаки.
Да, я всё понимал еще тогда, лишь ступив на берег моря: от прошлого не сбежать. Но так надеялся, что понимание есть выжимка памяти, что обвал новых впечатлений, чувств, смена земель, разделенных водными хлябями – размоет, унесет эти выжимки.
Я ведь и сейчас, в эти мгновения, совсем не тот: и стрижен по-иному, и речь моя испытала на себе искажающее влияние чабанского медленного говора, и повадки у меня человека, уже привыкшего передвигаться с камня на камень прыжками с цепкостью, в которой даже некоторая изысканная разболтанность. И одет я по-иному, в выгоревшей на солнце студенческой фуражке с геологической эмблемой, в черных спортивных штанах и куртке под брезентовым плащом на случай дождя. В полусонном оцепенении, выскочив из нагромождений леса и гор на шоссе Алушта-Ялта-Судак, гляжу на проносящийся мимо автобус, как дикарь где-нибудь в джунглях на современный самолет. И чистенькие лица на воротничках и остриях галстуков за стеклами автобуса, удивленно в меня вглядывающиеся, смутно напоминают мне о прошедшей жизни, об ином существовании, как в метемпсихозе.
Я сделал все: сменил землю, сбросил одежды, завалил себя работой, я даже попытался то, что со мной случилось, назвать по-иному. Так делают психиатры, по-новому, в облегченном, более привлекательном свете изобразив больному его недуг, – и это часто излечивает. Но боль осталась прежней. И значит ни новой землей, ни одеждой, ни работой, ни словами не откупиться от себя. Нельзя стать другим. Все эти превращения – детство, юность, зрелость, скорее формы внешние. Суетливо подвижная личинка торопится жить, обезьянничает, пишет любовные записки, комически активна. А затем – в куколку. Лежит, скованная, сонная, уже ощущает крылья, но двинуть ими не может и потому усиленно развивает воображение, и в нем – совершает всё. И опять, значит, хоть и скрытно для себя, – комически активна. Наконец превращается в бабочку. Казалось, уже имеет опыт движения и суеты, и всё внутри себя предварительно испробовала. И что же, – сразу летит на огонь, забыв обо всём, в сладком беспамятстве обжигает крылья, и все знания и умение – пшик.
