Дойл покраснел, узнавая свои неудачные обороты.
– Он должен быть наделен каким-нибудь пороком, – продолжал Уайльд. – Добродетельные люди ужасно банальны. Я их просто не выношу. – Он снова помолчал. – Нет, не порок, Дойл, – пусть у него будет какая-нибудь слабость. Дайте-ка я подумаю… Ах да, вспомнил! – Уайльд открыл «Этюд в багровых тонах», нашел нужное место и начал цитировать доктора Ватсона: – «Я мог бы заподозрить его в пристрастии к наркотикам, если бы размеренность и целомудрие его образа жизни не опровергали подобных мыслей». – Он засунул книгу в карман. – Смотрите, у вас в руках была идеальная слабость, но вы ее выбросили. Подберите ее опять! Пусть Холмс будет рабом какой-нибудь пагубной привычки. Скажем, он любитель опия. Впрочем, нет. В наши дни любители опия на каждом шагу. Низшие классы потребляют его фунтами… – Неожиданно Уайльд щелкнул пальцами. – Вот оно! Кокаин. Вот вам новый и изящный порок.
– Кокаин, – неуверенно повторил Дойл.
Как врач, он иногда прописывал семипроцентный раствор пациентам, страдающим от истощения или депрессии, но мысль о том, чтобы сделать Холмса наркоманом, на первый взгляд показалась довольно абсурдной. Хотя Дойл сам просил Уайльда высказать мнение о романе, критика несколько смутила его. По другую сторону стола продолжался добродушный спор Стоддарта и Джилла.
Эстет отхлебнул еще вина и отбросил назад волосы.
– А вы? – спросил Дойл. – Будете писать книгу Стоддарту?
– Напишу. И возьмусь за нее под вашим, вернее, Холмса влиянием. Вы знаете, я всегда считал, что нет таких понятий, как нравственная или безнравственная книга. Бывают плохо или хорошо написанные книги – и больше ничего. Но меня увлекла мысль написать книгу, в которой речь бы шла о нравственности и об искусстве. Я хочу назвать ее «Портрет Дориана Грея». И я думаю, это будет такая история, что кровь заледенеет в жилах. Нет, это будет история не о призраках, но ее главный герой в конечном счете придет к страшному концу. Такие истории лучше читать при свете дня, а не по ночам.
– Такая история, кажется, не совсем в вашем духе.
Уайльд посмотрел на Дойла с изумлением во взгляде:
– Правда? Неужели вы думали, что я – я, который с радостью приносит себя в жертву на костер эстетизма, – не смогу узнать лицо ужаса, когда загляну в него? Я вам вот что скажу: трепет страха не менее чувствен, чем трепет наслаждения, а возможно, и более. – Он подчеркнул свою мысль движением руки. – И потом, как-то раз мне рассказали такую ужасную историю, такую прискорбную в ее подробностях и по глубине зла, что я теперь уверен: после этого меня уже ничто не сможет напугать.
