В этом отношении анаша, как товар, была не очень, в первую очередь, потому, что не вызывала привыкания. Героин – заменил всё. Легко транспортируемый, аддиктивный и медленный (это значит, что на первых стадиях употребления не вызывает проблем во взаимоотношениях и позволяет нормально существовать, не выпадая из социума). Затем взаимоотношения вещества и человека покидает влюблённость, а потом героин уже называют «хмурым».
Первый раз, когда я укололся, мне было не очень приятно, даже скажу – эффект мне не понравился. К тому времени, уйдя от отца, я снимал квартиру и вёл вполне пафосный стиль жизни. С бандитами проводить вечера мне не нравилось и я предпочитал общество различных творческих людей – музыкантов, художников и поэтов. Это была весьма сумасшедшая публика, травившая себя всем подряд от мухоморов до дихлофоса. Они слушали группу «Ноль» и считали себя личностями – их самомнение было заразным. В тот день на флэте у одной милой белокурой художницы всевозможные «митьки» и музыканты обсуждали книги Карлоса Кастанеды и странное учение дона Хуана о тонале и нагвале. Попутно мы играли в преферанс, развалившись на подушках, как бедуины. Я ничего не понимал, но мне нравилась сама атмосфера – по комнате были разбросаны какие-то тибетские мандалы, рабочий творческий беспорядок оттенял художественный вкус хозяйки квартиры. Она плотно сидела на героине, но не вызывала у меня никаких отрицательных эмоций. Всунув мне в руки “NakedLunch” Берроуза, белокурая ведьмочка-хозяйка сделала гостям свежего пуэра и изящным жестом достала из шкапа несколько шприцев-инсулинок…
…Общество осуждало бандитизм ещё больше, чем наркоманию, поэтому я относился к подобным людям с терпимостью отца Иоанна Кронштадтского. И потом – здесь не нужно было держать ухо востро, как среди бандитов, когда каждую минуту приходилось сражаться за собственный авторитет. Здесь, в этой компании, даже слабые и глупые имели свои роли, подчас очень нужные. Вот и тогда один дохляк вытащил из кармана пакет с героином и передал хозяйке. Всех охватило радостное возбуждение, которое передалось и мне. Я понял, что нахожусь при некоем «священнодействии». Наркотик здесь играл ту же роль, которую играет святое причастие в Церкви. Он объединял эту разношерстую публику в одну сюрреалистическую коммуну. Поэтому отказываться от инъекции диацелитированного опия было как-то неудобно. Подобно тому, если б я ходил в церковь целый год, как Лев Толстой, выполняя обряды, но не причащался, показывая тем самым свою отдаленность от прихожан. Священник мог по полному праву спросить меня, с какой целью я вообще хожу в церковь? Так и здесь – кто знает о чём я, тот поймёт. Отказываться было больше, чем неудобно…
