В скорбном молчании мы закончили первую бутылку. Мне казалось, что Эдварда занимает сейчас больше всего вовсе не судьба матери. И я был прав.
— Даня, — начал мой друг, — тебе когда-нибудь казалось, что я нечестен в работе?
— Конечно. Я так и считаю. Ты, засранец, пишешь какую-то ересь, мотаешься по миру, а тебе еще за это платят. Я тоже так хочу.
— Не в том смысле. Я просто думаю, что мое представление о должном может быть прямо противоположно тому, что должно быть. Ты понимаешь?
— Нет. Ты скажи прямо, у тебя конкретная проблема?
— Я про Афганистан и отца. И мое отношение к войне.
— По-моему, по Афганистану двух мнений быть не может.
— Не в том дело, но нет ли у меня ответственности перед отцом? Я специально брался изучать эту тему, встречался с Амином, помнишь? Правильно ли я действовал?
— Эдвард, почему тебе кажется, что перед своим отцом ты в большем ответе, чем перед Амином?
— Ну а как же, Даня, ведь он мой отец, я ему всем обязан, — Эдвард взял ностальгическую ноту, — а получается, что я всю свою жизнь боролся против того, что он защищал. Я ответствен перед ним, как и перед матерью. Разве я могу бороться против «кровавых режимов», если в своей семье не смог порядок навести?
— За порядок в семье, — сказал я кстати.
Мы звякнули стаканами и выпили.
— Но ты же уехал потому, что искренне верил в свое дело, не потому, что ты хотел сбежать от отца!
— Так-то оно так, но, может, не стоило целенаправленно ворошить то, во что так верил отец? Я ведь хотел исправить то, что считал ошибками отца, но хорошо ли я поступил?
Я понял: дело худо. Моего друга занесло в унылое самокопание. Он никогда этим не грешил, поэтому я должен был спасать его. Я начал говорить вещи, в которые сам не особенно-то верил, но я чувствовал, что сейчас моя помощь нужна моему другу, как дуновение ветра нужно, чтобы разгорелся потухающий костер. Возможно, единственный раз в жизни мое слово было необходимо ему.
— Эдвард, — сказал я, — ответь, ты гордишься тем, чем ты занимаешься?
— Да, — четко ответил он, — я делаю то, что считаю нужным.
— А ты гордишься, например, Тургеневым и тем, что он был русским?
— Конечно.
— А своим отцом?
— Да.
— Тебе стыдно за Пражскую весну или Будапешт пятьдесят шестого года?
— Да, для того я и занялся журналистикой, чтобы этого не повторилось.
— Эдвард, но ведь ты не имеешь никакого отношения ни к Тургеневу, ни к Пражской весне, ни к запуску первого спутника, ни тем более к какой-нибудь там Третьяковке или библиотеке Дидро. Тебе стыдно за войну в Афганистане, Грузии и за то, что в России не хотят демократии, а хотят царя-батюшку, но ты не имеешь к этому отношения. Ты отождествляешь себя с русской культурой, поэтому ты испытываешь все эти чувства и чувствуешь себя ответственным. Почему ты проводишь линию своей ответственности именно так, а не иначе? Тебе не стыдно за первый раздел Польши? Или за войну в Алжире, например? Отчего? Ее ведь начали такие же человеки, как и русские?
