Любил Лобанов больше всего на свете что-нибудь выведать. Выведает, никому не скажет ни слова и устроит какую-нибудь штуку. Устроит и тайно, один, потешается. Ни радостью, ни горестью ни с кем не делится. Все сам, все сам.
Книжку какую-нибудь читает, ни за что никому не покажет. Спросят:
— Интересная?
Молчит.
— На перемене будешь в чехарду играть?
Молчит.
Захочет — присоединится к играющим, захочет — не присоединится. Среди игры ни с того ни с сего может оставить товарищей и уйти.
Зато все, что делалось вокруг, было предметом живейшего внимания Лобанова. Ничто не могло укрыться от его взора. Если кто-нибудь хотел посекретничать, обязательно осматривался: нет ли близко Лобанова. Но и это не помогало. Точно невидимо и незримо он присутствовал всюду.
Такую черту у Лобанова как-то заметил Швабра. Заметил и стал ставить хорошие отметки. Лобанов не был умен и сразу не понял причины такой неожиданной щедрости. Разобрался он в этом позже.
Однажды Швабра вызвал его в учительскую и сказал с глазу на глаз:
— Вы хороший ученик, Лобанов.
Лобанов сузил крысиные глазки.
— Я на вас очень надеюсь, — продолжал Швабра. — Вы могли бы быть примером в классе, в особенности же по поведению. Да, по поведению…
Лобанов молчал.
— Вот скажите мне, — спросил Швабра, — кто на днях на уроке географии налил лампадного масла в чернильницу, которая стоит на кафедре? Ведь вы знаете.
Уж кто-кто, а Лобанов, разумеется, знал. Только вопрос Швабры его удивил несказанно. Как же можно не знать того, что является секретом в классе? А если Швабра не знает, то это даже странно. Всегда и все можно узнать. Но Лобанов не из тех, кто делится своими мыслями, чувствами, наблюдениями. Поэтому он и Швабре ничего не ответил, только чуть приподнял верхнюю губу и показал белый зуб.
Швабра ждал. Видя, что Лобанов не расположен к откровенностям, попробовал подойти к нему иначе.
— Вы, — сказал он, — пример хорошего поведения, но учитесь, должен признаться, неважно. Хотя у вас по моим предметам четверки, но это еще не значит, что вы на четверку знаете. Правильно?
Лобанов молчал.
Швабра встал и сказал решительней:
— Вам по-настоящему следует ставить двойку, а если я вам ставил четыре, так я полагал, что вы это сумеете заслужить полной своей откровенностью. Я вас спрашиваю, а вы молчите, как эта дверь, как этот стул, и вообще как истукан.
Лобанов струсил. Понял: Швабра гневается. Шутки плохи. Однако все же молчал.
— Так вы не желаете ничего говорить о том, что у вас делается в классе? — поставил Швабра вопрос в упор. — Подумайте…
