— Я писал так, без черновика, — вытянулся, как шпиль, Нифонтов. — У меня черновика не было. Вот вам крест. — И он размашисто крестится.
— Стать к стене!
— Честное слово, Афиноген Егорович, — продолжал умалять Нифонтов, — я без черновика. Вот спросите соседа. Вот клянусь нам, чем хотите. Вот, ей-ей, не вру.
— К стенке, к стенке! — не унимался Швабра. — И, кроме того, на час без обеда… И, кроме того, я вам ставлю двойку…
— Да позвольте, — уже возмущается Нифонтов. — Вы сравните мою работу с черновиком. Может быть, ничего общего нет, а вы на меня сваливаете. Спасибо.
— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?
— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.
Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:
— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.
— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!
Мухомор беспрекословно пошел к стене.
— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.
— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?
Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:
— Не спрашивайте. Не скажу.
— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…
Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.
Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.
От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.
«Вот так дела! — засиял голубыми глазами Самохин. — Весь мир сдирает… Сдирай, сдирай, Амося, будь хоть раз человеком. Молодец. Дуй! Брось цирлих-манирлих. Шпарь».
