Потом он добавил, по-хиггинсовски смутившись, — скулы его покраснели, и веснушки на них перестали быть видны:
— Дело в том, сэр, что мы вдвоем на целом свете. Представьте, я даже не знаю, кто был мой отец.
Мне захотелось спросить, на самом ли это деле или это касается только Генри Хиггинса, но я спохватился, что такой вопрос не к лицу лорду Дербервилю.
— Ах, сэр, — сказал я, — чего не бывает! Представьте, сэр, мой отец совсем не лорд Дербервиль.
— О сэр, — сказал он, — как это интересно! Кто же ваш настоящий отец?
Ему в самом деле было интересно. Он переминался с ноги на ногу и смотрел мне в рот — срочно надо было придумать, кто мой настоящий отец.
— Ни за что не догадаетесь, — ответил я. — Мой отец граф… — Как назло, я позабыл фамилии всех английских графов. — Мой отец, сэр… — Я тянул время. — Мой отец… О, вы ни за что не догадаетесь…
— Граф Мальборо!
— О! — изумился Дербервиль. — О, сэр, как вы догадались? Это непостижимо!
Генри Хиггинс был доволен.
— Все очень просто, сэр, — сказал он с хиггинсовским смешком. — Вы произносите «л», как его произносил только один человек в Англии — граф Мальборо.
— О! — опять изумился Дербервиль и подумал: «Что это я все «о» да «о», надо что-нибудь другое придумать».
— Э-э-э, сэр, — сказал он. — Э-э-э… Я вот о чем хотел спросить…
Хиггинс склонил голову, наставив на Дербервиля ухо.
Но Дербервилю опять нечего было сказать.
— У меня весьма деликатный вопрос, сэр. Э-э-э…
«Это «э-э-э», — думал Дербервиль, — ну зачем я за него уцепился?»
— Я понимаю ваше затруднение, сэр, — сказал Хиггинс. — Вы хотите знать, чью фамилию я ношу? Моей матушки, сэр. Она перешла к ней от моего деда, знаменитого мореплавателя Эдуарда Хиггинса.
— Чрезвычайно интересно! — сказал Дербервиль. — Но не находите ли вы, сэр, что нам пора. — Дербервиль мотнул головой в ту сторону, куда ушла мама Хиггинса: ему не хотелось произносить слово «школа». Разговор получился замечательный, но он потребовал больших усилий, и Дербервиль боялся, что начнет говорить не то.
Мы шли молча. Я отдыхал от разговора и готовился преподнести себя Хиггинсу. Есть такое правило, которому следуют все люди с умом: познакомившись с человеком, преподнеси себя в лучшем виде. Это очень важно, иначе человек может чего-то в тебе не заметить. Тут продуманность нужна. Главное — не проявлять излишней скромности, ведь если ты сам себя барахлом считаешь, то кто же в тебя поверит? Мы с дедом это понимаем.
Пора уже, пора было себя преподносить! Но у меня не ладилось: два раза я открывал рот и произносил все то же проклятое «э-э-э». Хиггинс улыбался. Он, конечно, думал, что я собираюсь продолжить дербервилевский разговор. А все дело было в том, что заготовки оказывались никудышными. Я спохватывался, что сейчас наговорю глупостей, продешевлю с самого начала: уж очень бесхитростные, недипломатичные слова шли на язык. «Хиггинс, хотелось мне сказать, — ты мне понравился с первого взгляда! Ты не представляешь, как я рад, что встретил тебя. Давай будем дружить: я буду любить тебя, ты будешь любить меня, а остальных мы близко не подпустим: они до такой дружбы еще не доросли». Вот каких чистосердечных глупостей я чуть не наговорил. Хорошо, что я знаю: без дипломатии с людьми нельзя! Скажешь человеку, что он тебе понравился, а он возьмет и завоображает. Ведь известно: на свете еще не рождался человек, которому бы не хотелось повоображать.
