Как и много лет назад, ни кнопки звонка, ни собаки здесь не было, и Крашев все так же медленно прошел мимо кустов роз и нерешительно постучал в стеклянную дверь веранды.
— Чего стучишь? Иди сюда, — раздался откуда-то сбоку голос, и тогда, обернувшись, он увидел поставленную между нескольких густо обсыпанных плодами деревьев беседку и сидевшего в ней друга детства — Ширю…
Крашев сидел рядом с Ширей, глядел во все глаза и не знал, чему удивляться: неожиданной встрече, виду друга детства или тому, что тот в такое раннее утро («рабочее», — подумал Крашев по своей директорской привычке) был явно пьян.
Потом, сообразив, что возможности напиться с утра у жителей этого утопающего в виноградных лозах городка иные, чем на Урале, уже спокойней посмотрел на Ширю.
Что перед ним Ширя, он догадался сразу, еще по голосу. Но, наверное, это было единственным, что не изменилось в нем за минувшие годы. Вместо упругого, сбитого, немного неровно скроенного, любящего одеваться в модное, заграничное, Васьки Ширяева перед Крашевым в майке и старых, потрепанных брюках сидел лысый толстый человек с неимоверно огромными и жирными плечами, поросшими редкими длинными волосами. Несмотря на то, что человек был пьян, тусклые, подтечные глаза его смотрели цепко, а чуть косоватый рот ухмылялся. На миг Крашеву показалось, что это какая-то кукла, пародирующая друга детства; кукла, на которой подвели, подчеркнули, выпятили все нехорошее и некрасивое, что чуть-чуть, еле-еле намечалось в семнадцатилетнем Шире, и убрали, затушевали все здоровое, доброе, хорошее…
— Ну, вот и явление Христа… — сказал Ширя, ничуть не удивившись появлению Крашева, лишь неровно ухмыльнулся. — Хотя тот являлся чаще…
— Так уж пришлось… — проговорил Крашев, словно оправдываясь, все еще ошеломленный и внезапной встречей, и изменившимся видом друга, и его странным равнодушием. — Но ты ведь тоже не заходил, а бывал и в Москве, и на Урале.
— Бывал, бывал, — чуть растягивая слова и все так же косо улыбаясь, сказал Ширя. — Я везде бывал… И в Нью-Йорке, и в Токио… И в Москве, и на Урале… А зайти не заходил — это верно…
— Ну, вот не заходил, — сказал Крашев бодрым голосом. — И я не заходил. — Ему показалось, что говорит это за него кто-то другой, а на него самого наваливалось странное, какое-то злое, безрассудное чувство. Он вспомнил, как стоял вчера у калитки под дряхлым столбом с тусклым фонарем, вспомнил женщину в светлом халате, детей и понял, что зло и дико завидует и ненавидит эту бесформенную пьяную глыбу. И ревнует. Захотелось сказать что-то злое, обидное, и, понимая, что говорит он глупо, что к людской злости Ширя, наверное, давно глух, а обидное вовсе не замечает, продолжал:
