В ту ночь у себя на веранде Андерсон снова надел очки и сурово поглядел на Моргана.
— Вот вы сказали об украденных деньгах, Морган… Я о них никогда, ни на секунду не забывал. Куда ни гляну, всюду эти деньги и обязательно какое-нибудь напоминание о том, откуда они взялись и какими средствами Старый Зубр их нажил. И потому я вас спрошу, а вы мне ответьте: что, собственно, несчастненький богатый сиротинушка может тут поделать?
Он допил виски и вновь потянулся за бутылкой. Бокал Моргана тоже был пуст, Андерсон налил виски и туда.
— А меня зачем об этом спрашивать?
— Затем, что вы немножко напомнили мне меня самого — таким я был в тридцать лет. Затем, что где-то в глубине в вас кипит злость, как кипела во мне. Затем, что вы к себе никого не подпускаете, как не подпускал я.
Это было до того близко к истине, что Морган растерялся.
— Ну, я вернул бы хоть часть.
— Чушь собачья,— сказал Хант.— Ну, основал я Южный фонд. Причем чуть было не назвал его Фондом Старого Зубра, но вовремя сообразил, как это будет глупо.— Голос Андерсона стал резче, а по лицу пробежала странная судорога, исказив его гримасой брезгливого отвращения.— И вы, Морган, мне эту собачью чушь не подсовывайте. Я спрашиваю вас, как должен был поступить разнесчастный тридцатилетний богатый сиротинушка в таком вот положении, имея в виду далеко не одни только деньги. От денег-то избавиться можно, но как изменить историю?
— Переписать ее можно, а вот изменить нельзя.
— Переписать и значит изменить. История, Морган, это только то, что видят в ней люди. Только то, что они знают лучше всего. Вот еще чем тридцать лет отличаются от тридцати восьми. Вы скоро сами в этом убедитесь. Тогда мне просто хотелось спрятаться, уехать, как вы сказали, куда-нибудь подальше, где никто слыхом не слыхал ни об этом штате, ни о Зубре Дареме Андерсоне. Раздать почти все деньги, забраться в нору и замуровать вход. Только вот Кэти это не вполне устраивало.— Он вдруг смешливо сморщился и отпил виски.— Так что не довелось мне спрятаться. Я побыл юристом, а потом занялся фермой. И все время я размышлял о положении дел и о себе самом, проверял кое-какие свои мыслишки. А потому, Морган, теперь, как мне кажется, я уже способен изменить историю. Пусть, по-вашему, это и невозможно. Дело ведь в том, что терять-то мне нечего.
Морган пригубил виски и поглядел на Андерсона. Его досада исчезла. Он отступил в тень, говорили про Андерсона, и Морган снова почувствовал себя газетчиком. Морган уже тогда сильно сомневался в том, что политика вообще имеет хоть какое-то значение. Он был убежден, что понимать людские поступки много важной, нежели располагать властью, понуждающей их к этим поступкам. Ему казалось, что величайшие вопросы, в которых нужно разобраться, величайший риск, на какой необходимо пойти, живут в самом человеке и нечего искать их на общественном поприще. Однако политики и их тонкое искусство увлекали его в чисто профессиональном плане— ведь они не щадят ни себя, ни своих трудов, ни те видения и побуждения, которые управляют их жизнью, и (тоже профессионально) Морган понимал, что Хант Андерсон, кем бы он ни был — дураком, пророком или же фанатиком с больной совестью,— во всяком случае, не из тех простодушных доброхотов, одного из которых он днем так ловко разыгрывал перед сенатской подкомиссией. Помимо всего прочего, Андерсон умел пить виски: налитый бокал пустел так же быстро, как бокал самого Моргана. А в те дни, подумал Морган, у меня даже мул свалился бы под стол.
