Разумеется, я должен помочь ему, если смогу. Но сперва стоит провести небольшой психологический опыт — нет, вернее сказать, сам этот опыт послужит его выздоровлению.
— Вы были очень откровенны со мной, Бартин, — сердечно сказал я, — и я горжусь вашим доверием. Конечно, все это чрезвычайно странно. Вы позволите мне взглянуть на часы?
Он отстегнул цепочку от жилета и вместе с часами протянул мне. Золотой корпус, тяжелый, массивный и прочный, был украшен гравировкой. Внимательно осмотрев циферблат и заметив, что время близится к полуночи, я открыл заднюю крышку и обнаружил внутри пластину слоновой кости с миниатюрным портретом, написанным в утонченной манере 18 века.
— Боже мой! — в удивлении и восторге воскликнул я. — Как же вам удалось сделать это? Я думал, что миниатюра на слоновой кости — давно утраченное искусство.
— Это не я, — ответил он с серьезной улыбкой. — Это мой достопочтенный прадед, покойный Брамвелл Олкотт Бартин, эсквайр из Виргинии. Он был тогда еще молод — примерно в моем теперешнем возрасте. Говорят, что портрет напоминает меня. Вы не находите?
— Напоминает? Мало сказать! Если бы не усы и не этот костюм (я подумал, что вы надели его из любви к искусству или для большей достоверности), он был бы в точности похож на вас — те же черты, то же выражение лица.
Больше мы не говорили об этом. Бартин взял со стола книгу и снова начал читать. Я слушал, как на улице непрерывно плещет дождь. Редкие прохожие торопливо пробегали по мостовой. Когда другие шаги — медленные, тяжелые — остановились у моих дверей, я подумал, что это полицейский прячется от дождя под дверным козырьком. Ветки стучали в оконные стекла, будто просились в дом. Я помнил все это в течение нескольких ближайших лет; я помню это и сейчас, спустя годы более мудрой, более достойной жизни.
Убедившись, что никто за мной не следит, я взял старомодный ключ, висевший на цепочке, и быстро перевел стрелки на час назад, после чего, захлопнув крышку корпуса, вручил Бартину его собственность.
— Кажется, вы говорили, — с нарочитой небрежностью заметил я, — что после одиннадцати вид циферблата больше не пугает вас. Надеюсь, вы не обидитесь, если в подтверждение ваших слов я попрошу вас взглянуть на него.
Он добродушно улыбнулся, снова достал часы, открыл их и с криком вскочил на ноги — Господь не настолько милостив ко мне, чтобы я когда-нибудь забыл этот крик. Глаза Бартина, поразительно темные на бледном лице, не отрывались от часов, которые он сжимал обеими руками. Какое-то время он стоял неподвижно, не произнося ни звука. Потом, голосом, в котором я не узнал бы его голос, он проговорил:
