Константин Николаевич немного снисходительно улыбнулся и взялся за спинку стула. Ему начинала казаться симпатичной эта, как видно, пересидевшая в невестах девушка, сильная и независимая, подрастерявшая в курсистских залах и библиотеках то, чего какой-нибудь милой глупышке хватает для скорого и очень удачного замужества. Но голос Маши звучал так искренне, так прямо смотрели ее карие глаза под густыми, аккуратными бровями, что твердая уверенность Лихунова в ее полную неспособность лицемерить, кокетничать, чего он в женщинах очень не любил, делала ее чрезвычайно привлекательной в его глазах.
– Сколько вы хотите за часы? – негромко спросил Лихунов, рассматривая хронометр.
– О, потом, потом! – замахала руками Маша.
– Нет, сударыня, сейчас. Я вам дам за них сорок рублей. Достаточно?
Вместо ответа Маша спросила:
– Вас как зовут?
– Константином Николаевичем, – назвал свое имя Лихунов.
– Так вот, Константин Николаевич,- серьезно сказала Маша. – Эти часы – память о нашем отце, которого мы лишь вчера похоронили. Было бы скверно торговать этой памятью. Поэтому, – и без возражений, пожалуйста, – будьте хозяином этих часов.
– Но позвольте, – возразил Лихунов, – я знаю, что вы нуждаетесь… – Но Маша его перебила:
– Наш отец, вы уже знаете, был начальником почты. Мы переехали в это далекое польское местечко два года назад. Мама умерла у нас давно, и отец, жалея нас, второй раз не женился. Я преподавала в местной школе, и вот началась эта война. Зачем она началась, скажите? – неожиданно спросила она.
– Ну, вы же знаете, Германия готовилась давно…
Маша нервно рассмеялась:
– Готовилась? Вот это действительно ответ военного! Но разве же это причина? Нет, это результат, следствие! А причины есть, вы их только не знаете или не желаете замечать. Ну ладно, – помрачнела она, – я вам дальше расскажу. Юровцы еще месяц назад стали потихоньку уезжать из города в Варшаву и в другие места, а три дня назад в небе раздался какой-то стрекот. Все, кто были в домах, выскочили на улицу. Смотрим – а над нашими головами, высоко, саженях в двухстах от земли, кружатся два аэроплана, серо-белые, с черными крестами на боку. У меня глаза острые, я даже пилота разглядела в красном развевающемся шарфе. А он на нас смотрел. Все юровцы кричать стали, машут руками, потому что многие из них аэропланов никогда не видели. Вдруг от машины стали отделяться какие-то предметы. Мы и подумать не могли, что это бомбы, – зачем же мирных жителей бомбить, мы ведь не военные? Только лишь когда взрывы раздались и земля у нас под ногами содрогаться стала, народ все понял, закричал, заметался по улице. Бомбы лопались все чаще и чаще. Люди визжали от страха, совсем как звери, забегали в дома, снова выбегали с какими-то вещами, натыкались друг на друга, падали на землю, закрывали руками голову. Потом аэропланы улетели – бомбы, наверное, кончились. И те, кто был посмелее, стали ходить по улицам и собирать убитых и раненых. Знаете, какие это были раненые? Правда, вы офицер и вас ничем не удивишь, но когда я видела оторванные руки и ноги, мне хотелось кричать о том, что людям на земле вообще жить не надо, не надо! Они недостойны пить эту воду и дышать этим воздухом!
