Миновала полночь, кабачок мерно покачивался в полумгле, словно старый баркас. Официантку звали Сесилия. Румяная, проворная, в короткой юбке, с высоко поднятой головой, она сновала по залу, как пламя по пуншу.
— Повторите коньяк с сандвичами! Умираем! — крикнул Марсель.
— Бегу, красавчик блондин…
Волосы у Марселя были черные, как вороны на башне Сен-Жак. Я имел бестактность хихикнуть.
— Ну, конечно, — сказал он. — Я не красавчик и не блондин…
— Я не хотел тебя обидеть.
— О, меня обидеть трудно. Особенно с тех пор, как режиссеры стали говорить мне, что я похож на катафалк!
Сесилия вернулась с коньяком. Я задержал ее, взяв за локоть.
— Мадемуазель, пожалуйста, скажите моему другу, что он красивый.
— Конечно, красивый, — сказала она. — У него голос, как зеленый бархат…
Ее позвали к другому столику. Уходя, она бросила мне:
— А у вас голос мальчишеский, еще не сломался окончательно… Вы даже в армии еще не служили!
Марсель покачал головой.
— Ну, уж это она чересчур! — сказал он. — Через край хватила!
— Так-так, скажи еще, что это тебе неприятно!
— Кретин!
Мы снова выпили коньяк и съели сандвичи. В те времена все казалось вкуснее, особенно с голодухи! Вдруг Марсель почему-то спросил:
— Хм, забавно. Неужели в этом шалмане нет ни одного зеркала?
Вот тут-то и надо было встать и уйти. Во всяком случае, мне. Слова очаровательной, хотя и слегка взбалмошной официантки усиливали то чувство беспокойства, которое с самого начала вызывал во мне этот синеватый свет. Меня смущали кое-какие мелочи, но этот идиот не замечал ничего и только вливал в себя дикими порциями коньяк. У Сесилии манера чуть чаще, чем нужно, касаться клиентов кончиками пальцев. Это не принято! И полное отсутствие зеркал… Обычно в таких кабачках ими увешаны все стены. Объяснить это тем, что, скажем, здешняя клиентура начисто лишена тщеславия, невозможно. Да, да, именно в тот момент и нужно было уйти, пока Сесилия еще не сняла фартук, не подошла к пианино и не запела песенку, которая могла бы послужить прелюдией к этому рассказу, рассказу о прошлом, утонувшем в водоворотах за кормой Великой Баржи.
Ах, что за имена у барж, плывущих вдаль!
Чернеют буквы на борту, на белом фоне:
И «Роза Бельгии», и «Негритянка Соня»,
«Веселая Мари» и «Жерминаль».
К парижским пристаням швартуются они,
Ночуют на воде у Арсенала
И спят под плеск скучающей реки
В зеленом свете фонарей с причала,
В порту утопленников, в гавани тоски,
В канале Урк, у пристани Вальми.
