Та, что была моей спутницей жизни, играла с детьми, не подозревавшими об этом потрясении. Я разжал ладонь и снова, на сей раз с затаенным страхом, посмотрел на камень. Пока еще я видел профиль только с правой стороны. А если с левой он ни на что не похож? Я перевернул этот природой созданный барельеф. И снова увидел профиль, теперь более четкий, изогнутый, без изысканно-кокетливого глаза. Необычайная женственность странного предмета словно стала древнее на несколько тысячелетий. Какое ужасное слово «предмет» для определения этой этрусской женщины, карфагенской жрицы, дочери Финикии или спутницы праматерей, сестры Изиды, вышедшей из плодоносного чрева морского!
Я поднес находку к уху и легонько встряхнул. Она ответила мне легким и веселым шепотом замурованной в ней маленькой белой ракушки. Венера Агдийская могла говорить.
Об этой находке я ничего не сказал чужой своей спутнице. Она бы высмеяла меня. Я молча опустил камень в карман шортов.
Наутро я проезжал через Алискан. Табличка гласила: «Вход на кладбище запрещен». Хороший совет живым. Тем более что я только что заново родился. Я стал другим, начал новую жизнь. Книга, внушавшая мне страх, была романом «Майор Ватрен», а через несколько недель я встретил женщину с профилем Венеры Агдийской.
И единственная разница между этим выброшенным волнами камнем и его безупречно сделанной бронзовой копией[31] состоит лишь в том, что в бронзе нет поющей ракушки. Должен же я был что-то сохранить для себя!
Грешен, но я до сих пор питаю слабость к «Балу на улице Гранж-о-Белль» — новелле, которую вы сейчас прочтете. Она, конечно, очень традиционна, но это не главное. Дело в том, что она связана с воспоминаниями о парижском пригороде, еще не застроенном домами-башнями; таком, каким он был когда-то, до того, как на месте уничтоженных лесов выросли беспорядочные новые города; связана с воспоминаниями о пригороде импрессионистов, когда еще ходили гулять «на укрепления» и тон задавали королевы апашей. Только здание Гран Мулен в Пантене да мазутные радуги на медленно текущей воде возвещали в те годы приближение нового времени.
Наивный символизм сочетается в этом откровенно автобиографическом рассказе с кинореализмом, который вышел непосредственно из «Набережной туманов» Пьера Мак-Орлана и фильмов Марселя Карне. Первый — и старший из них двоих — был моим учителем в воссоздании фантастики обыденного, второй же сумел дать жизнь образам, которые с тех пор нисколько не утратили своей волшебной достоверности. Многие писатели моего поколения выросли на довольно типичных образах двадцатых — тридцатых годов независимо от того, существовали эти образы на бумаге или на пленке. Пригородные кинотеатры назывались тогда «Курзал», «Эльдорадо» или «Риголетто». В те времена молодому человеку, наделенному умеренным воображением, вовсе не казалось абсурдным назначить свидание героине фильма за кинотеатром, у служебного входа.
