Фрэнк до этого не был храбрым. Он просто делал то, что приказано, и то, что необходимо. Даже нервничал, убив человека. А теперь стал отчаянным, сумасшедшим — стрелял, лавировал между оторванными частями тел. Вой, мольбы о помощи почти не слышал, пока F-51 не сбросил бомбы на вражеский пост. В тишине после взрыва эти мольбы разносились как звук дешевой виолончели, как мычание скота, почуявшего на бойне свое кровавое будущее. Теперь, когда Майк погиб, Фрэнк стал храбрым, как это слово ни толкуй. Сколько бы ни убивали корейцев и китайцев, ему все было мало. От медного запаха крови его больше не мутило — запах разжигал в нем аппетит. Через несколько недель разнесло Рыжего, а у Стаффа полилась кровь оттуда, где оторвало руку. Фрэнк помог Стаффу найти оторванную руку в семи метрах — она торчала из снега. Эти двое, Стафф и Рыжий, особенно сдружились. Рыжий, деревенский мужик, не любил северян больше, чем их, и предпочитал водить компанию с тремя парнями из Джорджии — больше всего со Стаффом. Теперь они были мясом.
Фрэнк ждал, не слыша, как затихает стрельба, пока не ушли медики и не пришла похоронная команда. От Рыжего осталось слишком мало, поэтому он разделил место на носилках с чьими-то еще останками. Стаффорду носилки достались одному, и он, держа оторванную руку в уцелевшей, лежал на носилках и умер, раньше чем боль дошла до мозга.
После, месяцами, Фрэнк не переставал думать: «Но я их знаю. Я их знаю, и они знают меня». Если слышал анекдот, который понравился бы Майку, то поворачивал голову, чтобы рассказать ему… потом после микросекундного замешательства соображал, что его тут нет. И никогда он больше не услышит его громкого смеха, не увидит, как он развлекает всю казарму солеными шутками или изображает кинозвезд. И долго после увольнения он видел иногда профиль Стаффа в машине, стоящей перед светофором, и только сердце, екнув от горя, объявляло об ошибке. От внезапных самовольных воспоминаний застилало влагой глаза. Многие месяцы только алкоголь рассеивал его лучших друзей, витающих мертвецов, которых он больше не может услышать, ни поговорить с ними, ни посмеяться.
Но до этого, до смерти земляков, он видел другую смерть. Девочки-мусорщицы, которая подобрала апельсин и успела улыбнуться и сказать «Ням-ням» до того, как часовой разнес ей голову.
Сидя в поезде, по дороге к Атланте, Фрэнк вдруг понял, что эти воспоминания, при всей их тяжести, больше не раздавливают его, не погружают в парализующее отчаяние. Он мог вспомнить каждую подробность, каждую беду, но не нуждался в алкоголе, чтобы успокоиться. Может быть, это плоды воздержания?
