– Живой, живой. Помоги подняться, сам встать не могу.
– Давай барин, вот так, ложись-ка ты сюда, я тебя попоной прикрою – парень помог мне подняться и упасть на дно саней, устланное каким-то сеном – сейчас в слободу приедем, погреешься. А я-то думал, что убило тебя молнией-то.
Нет, не бомж, наверное дачник какой-то. Не пахнет он бомжом, одет хоть и в рванину, но чистую. А может и селянин местный, мало ли на какую работу оделся в старье. Сам-то на даче, если навоз таскать или в земле ковыряться, одеваюсь чуть ли не в прадедовы шмотки. Да только блаженный он какой-то, нормальные люди разве так говорят?
– Нет, не убило.
– Тебе как там, тепло? – парень сидел ко мне спиной и усиленно погонял свою клячу. Именно клячу – другого слова к этой исхудалой лошадке и не подобрать.
– А куда мы едем?
– Да вот в Пичугу-слободу, в Ерзовку стало быть.
– А почему снег вокруг? Лето же!
– Да, барин, видать молния-то тебя точно шарахнула. Какое лето? Февраль на дворе.
– Какой февраль?
– Да уж известно какой – двадцать третье число нынче.
Так, что там говорил директор-академик? Машина времени? Похоже все-таки академики что-то в физике соображают лучше рядовых докторов наук. Вот приеду в институт, завалюсь в лабораторию и скажу Федорову: не катайся ты летом на Волго-Дон, нехорошо будет! То-то смеху… кстати, а канала-то и не видать нигде. Похоже и падал я с насыпи канала на то место, где ее еще не насыпали. То есть приду я к Федорову в детский сад, а он со страху описается…
– А год какой?
– Да уж… год нынче известно какой, тысяча восемьсот девяносто осьмой тож. Да ты не боись, барин, пройдет это. Вон давеча Василий Гришин напился, в овраг упал – недели почитай две ничё не помнил. А потом раз – и все вспомнил. И ты вспомнишь. Вот уже и доехали почти, часа не пройдет – дома будем. Так что, раз уж ты и года вспомнить не можешь, я тебя к себе повезу. Полежишь, очухаешься…
Лошадка все же более делала вид, чем бежала, и до села мы доехали часа через два. На окраине и стоял дом моего спасителя. Правда по виду напоминал он полуразвалившийся саманный сарай, но внутри была большая русская печь, занимавшая наверное половину всего дома. Наверное "русская" – я просто таких больших не видел, но почему-то некрашеная, не белёная в смысле. Просто глиной вымазанная. Кроме печи в доме была еще и лавка, метра два длиной и с полметра шириной. Собственно эти два предмета и составляли тут всю меблировку.
Впрочем, мне было не до меблировки: при попытке слезть с телеги мне стало совсем худо. То ли в телеге укачало, то ли я и на самом деле слишком сильно стукнулся, но, опустив ноги с телеги при попытке встать я и встал, но сразу на четвереньки. Вдобавок меня и рвать стало – хорошо, что с утра я поесть не успел, так что окрестности я все же не сильно испачкал. Но было мне очень хреново, и мой возница, покряхтывая и вполголоса вспоминая божью матерь, затащил меня в дом.
