В голубятне с нами был парнишка – из блатных. Как и зачем он к нам затесался - не помню. Но именно он спрыгнул со своего места и ударил еврейского мальчишку по губам. Сильно, кулаком, так, что в стороны разлетелась кровь. Мы все оторопели, а он схватил его за шкварник и подтащил к себе:
- Смеешься над нами, жидовское отродье? Еба*ый обрезанный пид*ок, думаешь, кому бы еще навешать своей еврейской лапши?
Он толкнул его в угол голубятни и тот растянулся на птичьем дерьме.
- Если бы все твои сказочки были правдой – всего бы этого не было! Бога нет! Есть две паскуды на плакате и они решают. Кому быть. А кому нет. Так что если еще раз услышу, что ты заливаешь мелкоте – убью, сука!
Он плюнул на пол и зло оглядел нас.
- А вы уши развешали, уу… - он замахнулся на нас своим огромным кулаком, – убил бы, б*я…Вы теперь сами по себе. И не ждите, что боженька этого жида вам поможет.
Он хлопнул дверью и ушел в ливень. Как я узнал позже, у него погибла вся семья. Это случилось еще до массовой чистки. Зажиточные, кулаки. В их деревню пришел отряд, посланный победоносным Тухачевским, а они отказались отдавать им свое добро. Их травили газом. Всю деревню. А потом почерневших, выблевывавших собственные кишки, бросали в яму и добивали штыковыми лопатами. В затылок. Потому что пули приказано было беречь.
Мы сидели в тишине и смотрели на лежащего в углу еврейского мальчишку. Никто из нас не решался ему помочь. А спустя несколько минут он поднялся сам и вытер ладонью разбитые губы.
- Неправда, - зло прошептал он. – Бог есть, и он все видит. Он есть.
В том, что Бог есть, я убедился позже, в сороковых, когда грянула война. Когда люди в блокадных городах вымирали тысячами. А те, кто выживал, прогнивали изнутри, потому что видели, как матери убивали и разделывали старших сыновей, чтобы накормить младших. И сами ели. И выживали. Но сами не знали – для чего… А я знал. Чтобы потешить БОГА…
Кровавый у вас Бог, - именно так, в сорок втором я сказал кучерявому еврею, когда мы тащились через бесконечный мартовский лес. Снег еще лежал, но было по-весеннему сыро. Еврей не ответил мне. А через несколько дней попытался меня удавить. За кусок черствого хлеба, который я прятал за голенищем кирзового сапога. Я ударил его финкой в живот и бросил подыхать. С тех пор, временами, когда закрываю глаза, я вижу розовый снег. Я зачерпываю его горстями и смотрю, как он тает в руках.
Тот мальчуган, из блатных, он умер через месяц. Наелся мышиной отравы и перед тем, как умереть, семь часов блевал кровавой кашей. Все думали, он покончил с собой, но я видел, как горели глаза еврейского мальчишки, когда до нас из лазарета доносились звуки рвоты. Я смотрел на его улыбку и вспоминал щупальца на дне оврага. Пока мы спали, чудовище выбралось из ямы и проросло сквозь нас. И мы стали единым целым…Именно поэтому друзей в детдомах я так и не обрел. Ведь дружба рождается там, куда люди приходят по собственной воле. А с нами все было иначе. Все мои друзья из двора остались в прошлом, растворились в нем, как сахар в горячем чае. И сколько бы я не пил из этого бокала, я больше не чувствовал сладости, а только больно обжигал язык. Тот еврейский мальчишка отыскал отца и старшего брата, когда грянула амнистия. Он принес на алтарь кровь, и кровавый Бог дал ему то, что он хотел.
