Лемехову казалось, что он участвует в богослужении. Площадь была храмом, и все собравшиеся были участниками таинственной литургии, которая возможна только на этой священной, намоленной площади.
Министр обороны объехал войска, вышел из машины и приблизился к президенту. Тот стоял, невысокий, спокойный, принимая рапорт министра:
– Товарищ Верховный главнокомандующий!
Лемехов вдруг остро, в счастливом предчувствии, увидел себя на месте Лабазова. Ему, статному, широкоплечему, с волевым спокойным лицом, рапортует министр. Войска, затаив дыхание, с обожанием смотрят на своего президента. Площадь, мерцая брусчаткой, посылает ему тысячи стеклянных лучей.
Это восхитительное знание, доступное только ему, взволновало его. Он оглядывался, не угадал ли кто-нибудь в нем будущего президента. Но все внимали выступлению Лабазова. Старый генерал-лейтенант, чтобы лучше слышать, приложил ладонь к уху.
Речь Лабазова показалась Лемехову вялой и бесцветной, указывала на недостаток энергии, на болезнь. Площадь с войсками была чаша, переполненная пьянящей силой, а Лабазов казался блеклой чаинкой, случайно упавшей в этот жаркий настой.
Но уже гремел оркестр, пели трубы, грохотали барабаны, и первая «коробка», печатая шаг, двинулась по брусчатке во всем великолепии.
Шли офицеры академий, десантники, морские пехотинцы. Впереди командиры, ладонь у виска, страстно, жадно взирали на президента. Сверканье клинков, боевые знамена, прижатые к груди автоматы. Лица трепетали в порыве воли и преданности. Лемехов чувствовал сгусток страсти и силы, в котором исчезала отдельная судьба, превращаясь в слепое стремление, в готовность умирать, ломиться сквозь ревущую сталь. Под музыку маршей эти свежие, исполненные красы и бравады мужчины уходили на битву, и Лемехов шел вместе с ними, обреченный на смерть под гром барабанов.
Над этим майским парадом, как прозрачная тень, плыл другой, осенний парад сорок первого года. Лемехов чувствовал слезную связь этих двух парадов, шагал в маскхалате, уложив на плечо широкие лыжи, в снежные поля Дубосекова.
Он взглянул на Лабазова. Тот сидел на стуле, недвижный и безучастный. Казалось, его не трогали преданные лица, солнечные клинки, развеянные знамена. Он был погружен в свои внутренние переживания, быть может, чувствовал боль. Чужое воодушевление, яростная страсть тяготили его, и ему хотелось, чтобы все поскорей завершилось.
Лемехов испытал к Лабазову презрение, к его тесной душе, не способной вместить грандиозность парада, откликнуться на жаркое, устремленное к нему обожание. Когда ветер русской истории сдует Лабазова, как бесполезную пылинку, его место займет Лемехов. Сбросит зыбкую материю с гранитного Мавзолея, поднимется на трибуну, где когда-то стоял вождь-победитель.
