— Ведь наказывал тебе, приноси большой. Знаю же, старик болеет. А ты чего мне подсунула, взяла бы больше: подсолила, подвялила — все лучше.
Старуха, соглашаясь, кивала:
— Уле сово, хоросо. Летусий рас моя принесет. Тарик уле рукается, скасала: «Сачем мноко перет, какой шадный моя шонка».
— Ты вот лучше ему скажи, чтобы меньше принимал, ему, вредно — старый ведь, больной.
— Коса, моя не лусает, пусть твоя скаши.
— Ладно скажу. Толку-то. — И, показывая бесполезность будущего разговора, Гошка махнул рукой, в которой держал распластанную рыбину, и она так же безнадежно мотнула толстым двуперстным хвостом.
Старуха дождалась, пока собака доела рыбу и, согнувшись, медленно побрела наверх, в поселок, по самодельному, из выловленных в море плах, Гошкиному трапу. Повеселевшая собака взбежала раньше и, топчась и повизгивая, ждала женщину, казалось, будь у нее руки, она бы сейчас кинулась поддерживать свою благодетельницу.
Прискакали шустрые голенастые Гошкины девчонки и утащили еще несколько сырков, для кошек.
Я засмеялся:
— У нас так от улова ничего не останется.
Но мою шутку не приняли. Гошка указал ножом на груду рыбы, вываленной в песок, мол, давай разделывай, с укоризной выговорил:
— Ты забыл, как сам здесь околачивался?
Я промолчал, поняв нечаянную неуместность своей шутки.
Все я помнил. Иной раз добытчики приходили с моря почти ни с чем, но и тогда мне давали рыбы, даже если не хватало другим, — люди знали, кому как живется, кто может подождать, а кто и нет.
Отлив обнажил давние язвы — битое стекло лежало сплошным мозаичным настилом. Казалось, кто-то задался целью засыпать дно бухты бутылочным стеклом. Оно скрипело под литыми подошвами резиновых сапог и неприятно холодило кожу пальцев при неосторожном прикосновении, когда прополаскивали очередную распоротую рыбину.
— Вот так и бьете посуду? — интуитивно стараясь отплатить брату за выговор, спросил я.
— А кто их знает?! — зачертыхался он. — Я лично свои собираю и сдаю, если принимают. А народ попривык, вот и разбрасываются. Видишь ли, стыдно им на пункт ходить, а этот кавардак смотреть не стесняются. Дети тоже в мамок и папок удались, не заставишь подобрать. Вельветовые техасы с трубовозов по двести рэ они носят, а под ногами деньги подобрать ни в какую. А вот мы готовы были сдавать, да некуда было. Помнишь, вы у моряков по три копейки за штуку аж семьдесят рублей заработали.
И это я помнил. Как хранили бутылки на чердаке, как перед этим мыли их в ручье, как уговаривали возчика из рыбкоопа дядю Сеню увезти наш груз на пирс. Как, наконец, получили заработанное у развеселой, раскрасневшейся на ветру бабенки там же на причальной площадке. Витька тогда купил сестренке платье к первому сентября, а братишке кирзовые сапоги. Отец так пил, что даже на это не хватало получки. А я с гордостью отдал деньги матери. Помню, память еще не отшибло — они тогда оказались как раз ко времени. Я задумался и все скреб и скреб уже добела выскобленное рыбье нутро.
