Иногда он рассказывал о своей работе отцу. Отец выслушивал молча, не задавал вопросов, словно знал об ответе заранее. Это раздражало Свиридова, он злился, что напрасно душу изливал, но слишком разными были их жизненные пути. Отец никогда не выбирал, не примеривался, делал все, что его заставляли или он считал нужным, были у него ордена, медали, благодарности в приказах и в точно таких же приказах выговоры. Но за всем этим все равно виден был сильный и прямой отцовский характер, его деревенская основательность, тяжеловесность.
И Свиридов чувствовал иногда, как не хватает ему этой прямоты… Слишком много дел у него было. Постоянно с кем-то договаривался, ждал звонков и сам звонил кому-то, все сложнейшее переплетение этих связей, обещаний, доверительных бесед иногда тяготило его суетностью своей, но отказаться уже не мог, потому что не принадлежал себе. Где-то выступал, кого-то консультировал, писал статьи, доставал холодильники, и… не мог остановиться, вроде как один раз живем, не ленись только, а в тонкостях после разберемся.
Однажды вечером он сидел у его изголовья. За окнами уже темнело, почему-то не зажигали свет, и в полумраке больные под простынями напоминали могильные холмики.
— А весной на охоту поедем, — сказал Свиридов, поправляя отцу трубочку с кислородом. — Всю родню соберем. Озеро-то наше помнишь?
— Помню. Мы с тобой заблудились в камышах. Ты маленький был.
— Теперь не заблудимся. Возьмем лодку с мотором, — проговорил Свиридов и осекся. Отец с застывшим лицом отвернулся к стене — все вранье, швах дело, какая там охота, выдумал, поумней ничего не смог, словно говорил отец, вытянувшись всем телом.
Свиридов кашлянул, тяжело поднялся со стула.
— Я пойду, папа. Скоро обход.
— Иди, Владик, отдыхай. Приходи утром. Вечером мне всегда получше. — Отец слабо шевельнул рукой, бязевый рукав был закатан выше локтя. — Иди.
На улице было тихо. Крупные хлопья летели из серой, пропасти неба, редкие фонари то вспыхивали, то гасли. На заснеженной дороге черно и мокро блестели следы машин. Свиридов поднял воротник пальто, его знобило, сырой воздух насквозь пронизывал его.
Хозяйка отворила дверь, пропустила в сени.
— Снимай с себя, видишь, сколько навалило. Вот сюда. Садись к печке. Ну, как он там?
Свиридов рассказал.
— Ну, это хорошо. Бог даст — поправится. Чаю хочешь?..
…В салоне загорелась надпись, просили пристегнуть ремни. Сосед кряхтя повернулся, с трудом защелкнул пряжку.
— И как все кончилось? — спросил потом он.
