Он брал большую деревянную табуретку и ставил у стены. Осторожно взбирался на нее. Один поворот фарфоровой ручки выключателя в сером дюралевом корпусе — и в его комнате-клетке все менялось. Сквозь щелки в закрытых ставнях проскальзывали тонкие солнечные лучики: широкие — ленточками и узкие — спицами. Пронизывая серый, теплый полумрак, они оживляли пылинки, которые появлялись и исчезали каждую секунду.
Сережа рассматривал солнечные пятна на полу, на стене. Они жили, шевелились, набухали светом, темнели. В них угадывался настоящий мир, сокращенный до размеров светового пятна. Там, иногда, мелькали человеческие фигурки, птицы, животные, машины…
Жизнь в комнате шла размеренно, спокойно.
И наступал час, когда появлялись родители, приносившие к нему тревогу и озабоченность мира. Его начинали учить, воспитывать, его уговаривали, убеждали, наказывали, с него требовали, в конце-то концов («Какой непослушный ребенок, ведь ему-то и пример брать не с кого!») Но что поделаешь, ведь это жизнь.
Мастерская
Он долго не мог поверить, что в мастерской идет только работа. В этом слове ему чудилось что-то слишком обыденное, вялое, сонное. Всюду в мире была работа. Без нее, казалось, и шагу ступить нельзя. Принести от родника на мочажине два ведра с водой, растопить печь соломой и кизяками, подмести пол в доме — все работа. Но в мастерской…
Это было высокое длинное здание из кирпича и шлакобетона с белыми оштукатуренными стенами и серыми закопченными окнами. Через открытые двери, куда Сереже запрещен вход, видны подъемные устройства на цепях, огромные станки, верстаки, обитые сизой вороненой жестью, черные промасленные столы с выдвижными железными ящичками и страшная продымленная кузница.
Особенно ему нравился пол в мастерской. Он был выложен из круглых деревянных чурбаков. Отец сказал, что это все они сделали.
Происходившему в мастерской сопутствовал особый набор звуков. Здесь резали железо, сверлили его, рубили и ковали. Здесь его в а р и л и. Запускали двигатели машин. У каждой из них был свой голос.
Мглистыми осенними вечерами, когда темнело рано, за большими застекленными окнами мелькали фосфористые вспышки света. Этот свет на несколько мгновений слепил его глаза, еще более сгущая окружающую мир мглу.
Существовал запрет: не смотреть на этот свет, и был, конечно, сладкий самообман — от одного короткого взгляда ничего не будет, никто не узнает… Мерцающие беззвучные вспышки вырисовывали на стеклянном экране окна исполинскую тень человека, чудище без рук и ног, наполняя его сердце сладким ужасом.
