– Ближе к вечеру, как темнеть начнет. Подождите чутка, недолго осталось.
Дядька ушел, оставив после себя едкую папиросную вонь. Я кивнул – к вечеру, значит, к вечеру. Ну и что, что темнеть начнет. На «парме» до дому мигом доедем, предки и чухнуться не успеют. Тем более до вечера, похоже, действительно оставалось уже недолго. Тучи залепили солнце черной ватой, небо помрачнело. От безглазых бараков поползли синюшные, как дядькины татуировки, тени. Где-то в отдалении раздался смутно знакомый лязг, перешедший в ритмичное постукивание. Хриплый мужской голос проорал что-то призывное. От тундры потянуло болотной прохладой.
– Дядька комик, блин, – Алый хрюкнул и тут же затолкал в рот почти целый бутерброд. – Стемнеет, ага! До августа сидеть будем?
От этих слов я похолодел так, что зад примерз к бочке. За бараками гомонили мужские голоса, скрипел под сапогами гравий. Серега прихлебывал чай, улыбался и в упор не замечал надвигающейся темноты.
Темноты, которая плевать хотела на полярный день.
Стук и лязг прекратились. Я вдруг вспомнил, где слышал эти звуки. Так разговаривала дрезина, доставившая нас в это неприятное место. Кто-то приехал с другой стороны. Не на «парме». По рельсам давно заброшенной узкоколейки.
Я обернулся и заледенел окончательно. Поджидающие нас мальчишки растянулись цепочкой, отсекая путь домой. В сумерках глаза у них запали, превратившись в бездонные черные ямы. Мелкий гаденыш вынул из кармана складной нож и не спеша, со знанием дела вскрыл дохлому песцу живот. Сизые внутренности выпали наружу, свесившись до самой земли.
– Ал-лый, – заикаясь, шепнул я.
Моя нижняя челюсть затряслась, заставляя зубы выстукивать бессмысленную морзянку. Серега закашлялся, не в силах проглотить огромный непережеванный ком. Дернув меня за рукав, он вытянул перед собой дрожащий палец. Но я уже видел сам.
Мертвецы шли из-за бараков бесконечной вереницей. Скелеты, обтянутые желтоватой кожей, в каких-то немыслимых сгнивших обносках. Трупные пятна расползлись по безгубым лицам, по рукам с обломанными ногтями. Впереди вышагивал знакомый дядька, жутко преобразившийся. Усатое лицо посерело, макушка провалилась внутрь черепа, будто пробитая чем-то тупым и тяжелым. В такт шагам колыхалось обвисшее брюхо, набитое тухлыми кишками.
Чудовищно давила тишина, в которой надвигались на нас мертвяки. Они не разговаривали – нечем было разговаривать. Их языки давно сожрали песцы и лемминги. Они даже не дышали! К чему воздух покойнику? Нестройная толпа размеренно топала по щебенке, и звук этот был не громче лихорадочного стука наших сердец, пока еще живых и горячих. А по следам мертвой армии двигалась бесконечная полярная ночь, едва подсвеченная тусклыми фонариками звезд.
