— Кто вы такой? — спросила Настя.
— Не узнала?
Она вгляделась внимательней и признала, что это он, немец, надзиратель. Всегда бессловесный, словно от рождения немой, он приходил в одно и то же время, приносил миску с бурдой, ставил на столик и молча уходил. А сегодня вот заговорил — то ли из жалости, то ли из любопытства. Она не поверила, что он
жалеет ее, не могла поверить. А он стоял и смотрел на нее.
— Это вы? — спросила Настя.— Как вас звать?
— Арно Кнооп,— ответил он. — Мне не положено разговаривать с вами, но мне жаль вас, и я спросил.
«Жалко, пожалел надзиратель, этот пожилой немец, — пронеслось в голове.— Значит, в нем человеческое сострадание не угасло, хотя и стережет узников».
— Вы не виноваты, Арно,— сказала она.— За вами нет никакой вины. Это они там проутюжили меня.
Он тихо сказал:
— Они нехорошие люди, очень нехорошие. Потерпите немного. Может, все обойдется. Может, смерть и минует вас.
— Спасибо, Арно. Большое спасибо.
Он еще постоял с минуту, потом вышел.
Поговорила с человеком, с этим пожилым тюремщиком, и боль, казалось, отступила. Ясность мысли возвратилась. Она начала размышлять: кто же он, немец Арно Кнооп? Фашист? Кажется, нет. Он просто человек, и душа у этого немца, видать, добрая. Не по своей воле он поставлен здесь, и, может быть, тяжко и больно ему нести службу в тюрьме. Может, мучает совесть, да некуда деться.
Вот ушел он, этот немец по имени Арно, и она опять осталась наедине с собой, со своими мыслями, со своей бедой, со своей болью. «Да, это конец,— думала она,— еще два-три таких допроса, и они доконают, добьют до полусмерти, изувечат, а потом прикончат. Пощады не будет. И все же надо молчать. Молчать и ничего не говорить, держаться из последних сил...»
Так она решила, поднялась на колени и села. Ощупала голову, плечи, бока, ноги — все болело нудной и тягучей болью. «Почему так устроен мир? — думала она.— Почему люди становятся непримиримыми врагами? Убивают друг друга. И все ради корысти, ради господства одних людей над другими. Ведь человек рожден для дружбы, любви и счастья...»
Она долго не могла уснуть. Закрывала глаза, и в полусне виделось пожарище там, в родной деревне. Горит сарай, в огонь бросают Максимова. Плачут женщины, старики, дети...
Настя открывает глаза, сердце замирает то ли от страха, то ли еще от чего... Перед глазами опять обшарпанные стены одиночки, черный от копоти потолок и маленькое зарешеченное оконце, сквозь мутные стекла которого еле пробиваются лучи. Значит, где-то там, на воле, солнце начинает свое восхождение, обрызгивая исковерканную землю снопами жизни и надежды. С огромным усилием воли поднялась она, подошла к оконцу — глаза ослепило золото лучей. Не хотелось погибать в этой сырой и полутемной камере, так не хотелось! Побывать бы в просторах полей и лугов, в лесных рощах, поговорить бы с добрыми людьми.
