— Настя, что случилось? Несчастье какое? Зачем плачешь? Может, обидел тебя, Настя?
Она, смахнув слезинку, посмотрела на Брунса. Он тоже смотрел, ждал ответа. Потом тихо проговорила:
— Боюсь я, очень боюсь...
— Кого боишься, Настя? — опять спросил Брунс.— Нас боишься?
Она ответила:
— Нет, нет, вас я не боюсь. Мне нечего бояться вас.
— А кого боишься? Ну, кого? — Он смотрел на нее вопрошающе, словно бы
жалел.
— Что со мной будет? Вот чего боюсь... Если Красная Армия придет в Острогожск? Муж вернется... Вдруг он живой? Спросит: как жила, чем занималась? Что отвечу? Что? Куда денусь?
Брунс смотрел на нее и молчал. И на самом деле, что он мог сказать? Какие слова? И сам не знал.
— Ну, что будет со мной? — снова спросила она.— Повесят на первой перекладине?
Никто ей не отвечал. Словно бы онемели все. Да и на самом деле — как сложится судьба этой молодой русской бабы? Может, и на самом деле красные вздернут ее, прикончат в один прекрасный день.
— Что же вы молчите? Языки пооткусили? — Последнюю фразу она сказала
по-русски и сразу же перевела ее на немецкий в более смягченной форме: — Языки у вас онемели?
— Они сюда не придут,— сказал Брунс. — Положение у вермахта на Северо-Западе крепкое. Ленинград подыхает от голода. Новгород разрушен и в руках у нас. А до Пскова и вообще красным ой как далеко!
— А если придут? — спросила Настя. Она испуганно посмотрела на Брунса. — Я боюсь, Курт!
Лицо ее приняло такое выражение, что даже Брунс оторопело выпучил глаза. Офицеры переглядывались между собой и молчали: ведь она высказала те мысли, те опасения, которые приходили в головы и к ним ежедневно и ежечасно.
— Не придут они, Настя,— сказал Брунс. — А если такое случится, то не оставим тебя. Своих людей мы берем под защиту.
Она улыбнулась, а сама думала совсем о другом. О чем она думала, им не суждено было знать. В душе своей она была рада, что фашисты поверили ей, а ведь сказала им правду, горькую правду предстоящего возмездия. Она была уверена в том, что это возмездие не за горами. Оно уже началось где-то там, на Курской дуге и в других местах.
Еще раз она посмотрела на Брунса преданными глазами, будто бы в благодарность за великодушие, тихо, очень тихо сказала:
— Спасибо, дорогой мой Курт. Я так и знала — ты меня не оставишь...
Вечеринка была испорчена,— она поняла это, когда немцы под тем или иным предлогом стали расходиться по домам. Остался один Брунс. Он сидел потупив голову, о чем-то сосредоточенно думал. Потом вдруг начал быстро ходить по комнате, приговаривая:
