Судьба Надежды Поликарповой тоже была неопределенной. С передачами Настя ходила не сама, а посыла туда Ефросинью Горелову. Ефросинья жила на той же улице, где и Настя, а мужа ее арестовали месяц назад.
Настя жила одиноко и больше всего боялась посещений Брунса и Синюшихина. Однажды Брунс пришел с двумя бутылками вина, консервами и буханкой хлеба. Как всегда, он был с Настей любезен, сыпал комплименты, шутил. Говорил, что закоренелый холостяк, до войны не успел жениться, а сейчас вот, видите ли, нет времени — война. Наливая вино в рюмки, Брунс рассказывал о том, как пил шампанское во Франции, как хороши там девочки, что в России — глухомань и дикость, а война затянулась до бесконечности. Само собой разумеется, можно и тут, в этой глухомани, отсиживаться, но вот начальство без конца надоедает, требует быстрей покончить с партизанами. А как с нами покончишь? С каждым месяцем они все больше и больше наглеют, нападают на гарнизоны, пускают под откос поезда, ведут пропаганду среди населения.
— Фрау Настя случайно не связана с партизанами? — неожиданно спросил у нее Брунс и пристально посмотрел на нее.
Она не испугалась, ответила:
— Что вы, господин ротенфюрер! Партизаны в лесах прячутся. Бородатые и страшные. Коммунисты да комсомольцы. А я что? Беспартийная...
Выпив вино, он стал болтливым и надоедливым. Настя смотрела на него и думала: симпатичный, можно сказать, красивый, и военная форма ладно сидит на нем, только больно уж эта форма не нравится ей. И эта повязка на рукаве с ненавистной свастикой. А что за мысли в голове у этого молодого вышколенного фашиста, о чем он думает? О скорой победе? Навряд ли он об этом теперь размышляет. Победа ему и не мерещится. Все его помыслы о том, как бы уцелеть, выбраться из этой каши, которую безрассудно заварил бесноватый фюрер. Брунс, может быть, все еще слепо верит в своего кумира, а возможно, эта вера давно пошатнулась. Кто знает, о чем думает вот в эти минуты ротенфюрер Брунс? Что беспокоит его и что тревожит?
— Давайте выпьем за победу доблестных войск Германии, — сказала Настя, преданно посмотрев ему в глаза.
Брунс улыбнулся, но улыбка моментально испарилась, глаза стали серьезными, он, видимо, уловил иронию в предложении собеседницы, подняв рюмку, сказал:
— Выпьем, фрау Настя,— и начал медленно пить вино.
Она тоже выпила. Они сидели друг против друга и молчали. Настя глядела на него и думала, что этот молодой офицер по фамилии Брунс, так блестяще начавший свою карьеру, не очень-то весел, хотя и улыбается, делает вид, что все идет как будто бы хорошо, что он счастлив и доволен. А какое же это счастье? Да и было ли оно у него? Даже в те дни, когда торжествовал фашизм, захватывая все новые и новые земли, счастье Брунса было непрочным, иллюзорным.
