— Ты что все голову поворачиваешь, Федюнчик?
— А вдруг он нагонит нас и прибьет?..
— Не будет он нас догонять, Феденька. Не бойся, не будет.
— А ведь они мамку с бабуней сожгли. Ведь они, фашисты.
— Они, Феденька, они. Многих погубили они, но не все звери. И среди них есть люди. Вот и Ганс, который нас подвозил... Разве он зверь? По-моему, человек он и неплохой. Видел ты сам: не обидел нас? На машине прокатил. И еще кого-либо подвезет. А почему подвезет? Потому что человек он добрый.
— Нет, не добрый он человек! — Мальчик остановил Настю, и глазенки его колюче засверкали. Она поняла: он не поверил ей, не мог поверить, что немец Ганс добрый.
Настя улыбалась и глядела на Федю: головенка мальчугана ежисто ощетинилась, и весь он превратился в колючего ежонка. Уж так был обижен войной, так обездолен, так измучен, что в каждом немце он видел только убийцу, только насильника. По существу, многие оккупанты таковыми и были, но вот Ганс — враг или не враг? Для маленького Федора он был враг, олицетворяющий величайшее злодейство, а для Насти — враг относительный. Она поняла, что немцу Гансу ненавистна война. А раз ненавистна, то из врага он может превратиться в друга, и это превращение может произойти в любой момент. Но как убедить маленького Федю, что Ганс совсем не враг, что он может быть другом, товарищем, а если предоставится возможность, повернет оружие против фашистов? Ведь многие же немцы ведут с фашизмом, многие томятся в тюрьмах и концлагерях. Ох, сложна борьба в этом мире, борьба между злом и добром.
— Не будем об этом думать, Федя,— сказала Настя. — Подрастешь — все поймешь, все уразумеешь. А теперь мы с тобой идем в гости к бабушке. Бабушка наварит свежей картошки, угостит блинчиками, если мука у ней сохранилась. И морковка в огороде есть. Хочешь морковочки?
— Очень хочу,— сказал Федя. — Она такая розовая, сочная и сладкая.
— Вот и хорошо, мой маленький мальчик.
В Большой Городец они пришли под вечер, когда заря уже окрасила заречный край неба и лес затуманился в полусумраке. Все дышало покоем: и поля, и луга были безлюдны, и на речке никого не было, деревня готовилась ко сну. Настя постучала в калитку, и сердце забилось гулко: ведь она стояла у родного порога, где все так мило и знакомо ей, где жила мать. Жива ли? Откроет ли дверь? И вот в сенях послышались шаги, вот она спустилась по ступенькам, увидев Настю, всплеснула ладошками:
— Настенька, ты?
— Я, мама. Что, не ожидала?
