Решающим испытанием будет Париж. 14 июня де Голль распорядился прекратить всякое десантирование оружия в район Парижа. По его оценке, коммунисты уже имели в городе 25 тысяч вооруженных бойцов.
Де Голль был уверен, что эта партия готовится поднять в Париже кровавое восстание с целью захвата власти, прежде чем до нее доберется он. Затем она пустит корни в правительственные структуры Франции и, когда он со своим правительством войдет в Париж, противопоставит ему уже окрепшую красную Коммуну[10]. Таким образом, прочно обосновавшись, коммунисты могли загнать его и министров его правительства в почетный угол вдали от реальной власти, а сами тем временем завершили бы работу по укреплению своих позиций во Франции. Его политическому представителю в Париже, неприметному гражданскому служащему по имени Александр Пароди, представлялось очевидным, что де Голль ожидал ни больше ни меньше, как «вооруженного коммунистического вызова его власти» в столице[11].
Де Голль ответит просто. Он овладеет Парижем раньше, чем это смогут сделать коммунисты. Он опасался, что если позволить им обосноваться в Париже раньше его правительства, то изгнать их можно будет только путем кровопролитного столкновения, которого Франция не хотела да и не могла себе позволить. Де Голль намерен был попасть в Париж первым любой ценой, любыми средствами.
Примерно в то же время, когда Эйзенхауэр в своем штабе в Гранвиле принимал решение отложить освобождение Парижа, де Голль в Алжире составлял секретный меморандум генералу Пьеру Кёнигу, командующему ФФИ. Существенно важно, писал он Кёнигу, чтобы Париж был освобожден как можно скорее, понравится это союзникам или нет. Как только город будет освобожден, он намерен туда войти и установить в столице свою личную власть и власть своего правительства.
Он уже начал подготовительную работу. Для де Голля, как и для Эйзенхауэра, восстание в Париже означало бы катастрофу. Как и Эйзенхауэр, он отдал строжайший приказ не допустить такого поворота событий.
Человек, которому Шарль де Голль отдал этот приказ, всматривался сейчас в темноту августовской ночи из окна мансарды пятиэтажного дома в пригороде Парижа Отейе. Он едва различал очертания ломаных теней, нагромождавшихся друг на друга до самого горизонта. Это были крыши Парижа. Человека звали Жак Шабан-Дельмас, и было ему в то время двадцать пять. Он был уже генералом. В тот день он получил известие от человека, чинившего на улице велосипедное колесо. Это было сообщение, которое несколькими часами ранее расшифровал Жад Амиколь в монастыре ордена Страстей Господних.
