Следующее полотно — утренний прием, «лэве» у графини Скуондерфилд. Да, именно у графини, а не у виконтессы — графская корона красуется теперь повсюду в доме, знаменуя кончину старого лорда и переход титула к его наследникам. И где там бедному выскочке Тому Рэйкуэллу соперничать с изысканным обществом графини.
На авансцене картины — царственно великолепный кастрат Франческо Бернарди, прозванный Сенезино, обладатель единственного и неповторимого меццо-сопрано, король генделевской труппы, а затем премьер Королевского театра Хеймаркет. Раскинувшись в кресле, придерживая пухлыми, в сверкающих перстнях пальцами нотную тетрадь, он поет. Как он поет! Кажется, вибрирует розовый кончик его курносого носа, дрожат налитые нежным жиром щеки, вздрагивает модный парик «рамильи»; он поет всем телом, и картина наполняется иллюзией его тонкого и сильного голоса. Ах, как поет Сенезино! — можно даже забыть, что это искусство Хогарта заставляет «звучать» живопись. Сама же хозяйка, предоставив свои локоны парикмахеру, погрузилась в томную беседу все с тем же мистером Сильвертангом, красивым юристом, теперь уже советником суда, блестящим светским адвокатом. Неотразимый советник показывает графине на каминный экран с изображением маскарада, договариваясь, надо полагать, об условных знаках, костюмах, масках и прочих прелестных и вызывающих грешный трепет деталях приближающегося приключения. Бедная графиня! Она, как пишут в романах, «но в силах противиться более». Да и как найти на это силы, когда вокруг легион вещей, дышащих запретным сластолюбием: тут и книжка Кребильона-сына «Софа», пренепреличная история, где софа рассказывает о событиях, на ней происходивших; тут и фигурка Актеона с головой рогатого оленя — несложный намек на супружескую неверность, и блюдо, расписанное Джулио Романо с изображением Леды и Лебедя. Да и вся атмосфера кокетливого, душистого будуара, наполненного незначительными, но знатными людьми, звуками флейты немецкого музыканта Вайдемана и голосом прославленного скопца Сенезино, атмосфера жизни роскошной и скучной, жизни, в которой желания удовлетворяются, едва родившись; где доступно все, кроме простых человеческих радостей, где ложь стала естественной, а правда — вульгарной, — все это неотвратимо толкает графиню на жалко-изысканный адюльтер.
Но не интимная беседа любовников центр и смысл картины. На этот раз сам воздух будуара — предмет художественного исследования. Воздух здесь, разумеется, не химическая субстанция, но трудно уловимая кистью — а тем более словами! — среда, насыщенная вялым, анемичным и вполне будничным пороком. Томные позы персонажей картин, развешанных по степам, тусклым эхом повторяются в жестах графини и ее гостей; искусственный, нарисованный грех проникает в сокровенные ритмы и линии картины.
