Теперь же, проскакав по тряским и ухабистым российским дорогам от Санкт-Петербурга до стоявшего, считай, в двух шагах от русской границы прусского города Мемеля, царь Александр, хотя и готовил себя к встрече с августейшими правителями этой соседней страны, тем не менее совершенно не был обеспокоен заботами о том, каким он перед их королевскими величествами предстанет и какое произведет впечатление.
Как был в Преображенском зеленом мундире, так и вошел в крохотную залу небольшого, изрядно запущенного или даже вовсе бедного дворца, а скорее, просто обычного жилого дома, галантно поцеловал руку Луизы и полуобнял Фридриха Вильгельма Третьего.
Прусская же королева была как раз в излюбленном своем наряде — вся в черном. Но на сей раз не для того, чтобы обворожить высокого российского гостя. Поводом облачиться в черное послужило не женское кокетство, а тяжелое, жестокое горе, которое свалилось на королевскую семью и на всю их большую, протянувшуюся от Рейна и до восточных границ с Россией, вчера еще могучую и сильную родину.
Сегодня этой родины, можно сказать, уже не существовало. На всем протяжении прусской земли отныне хозяевами являлись французские солдаты, а в королевских дворцах Берлина и Потсдама бесцеремонно расположился Наполеон. Их же законный родовой королевский двор оказался на крохотном, самом последнем клочке прусской земли, в заштатном портовом городишке Балтийского моря — Мемеле.
— Ах, наш милый брат! — в печали протянула королева Луиза руку Александру, и из больших голубых глаз на ослепительно белый мрамор ее лица скатились крупные, как жемчужины, две тяжелые слезы.
Однако королева тут же резким и величественным движением гордо откинула назад свою маленькую головку, увенчанную золотистым шиньоном, и произнесла:
— Я хочу, чтобы Господь Бог и вы, наш августейший брат, были сегодня свидетелями моей клятвы. Я, королева Пруссии, торжественно даю обет не снимать свой траурный наряд до тех пор, пока вся моя земля и ее столица Берлин не станут свободными от французской чумы, а полчища Бонапарта не откатятся за Рейн, в их проклятую Францию!
— Да, истинно так! — подхватил слова жены прусский король. — Вон, вон! Все до единого пришельца — вон в свою мерзкую Францию, откуда по всем нашим государствам расползлась гиена революционной заразы. И вы, наш русский брат, теперь — наша единственная опора! Потому что ют же, у самых российских ворот, стоит ныне жадная смертоносная саранча, готовая поглотить все законные троны Европы. Будем же, как всегда, единой семьей, будем в беде и несчастье, как и в былом могуществе и в торжестве, — вместе!
