— Овидия помнят? — вскрикнули в один голос и Пушкин и Орлов. — Не может быть?!
Разговор ускорялся, вился, как тропинка по высоким скалам, открывая, показывая то бездну, то гору — одну за другой.
— Помнят! Я сам записывал сказания об Овидии, — говорил Липранди. — Ну, вот несут и мясо!
Мясо торжественно нес сам экзотический метрдотель, крепко охватив деревянное блюдо волосатыми пальцами.
Мясо было сочно, нежно, прекрасно, чуть горьковато, припаленное жаром; вино — мужественно-душисто, с сухой кислотцей, доброй крепости. Время парило, как орел, над пирующими, стыло на лету — над тремя крепкими, сильными мужами, любящими жизнь, любящими людей, любящими землю.
Липранди первый заметил и поднял голову от еды — подходила Мариула. С гитарой… Не спеша, торжественно. Трогала струны… Шла, чтобы петь!
— Слушайте, слушайте же, Пушкин! — схватил Липранди руку поэта.
…Голос Мариулы, низкий и густой, как мед, лился сквозь рыданья струн, выпевая завораживающе-грустную мелодию. Непонятны были чужие слова, но музыка струн и голоса говорила, что дело — как и всегда — шло о счастье, и о горе, и о любви, которые где-то в темных безднах жизни растут из одного корня. Песня заворожила трактир.
И песня оборвалась.
— Что она пела? О чем? — бросился Пушкин к Липранди.
Девушка, теперь пронизанная светом успеха великая актриса, гибкая, как змея, ловила на лету, хватала с полу летящее к ней серебро.
— Все об одном… — объяснил Липранди. — Вся Азия поет о любви и о смерти… Жил молодой боярин, любил красавицу гречанку. Та ему изменила. Боярин убил соперника, как собаку, бросил на ковер, сам плакал и топтал его ногами, а она просила прощения… Боярин убил и ее, бросил тела в Дунай!.. А кинжал вытер черной шалью убитой гречанки… Вот и все.
Пушкин, кусая губы, постукивал пальцами по столу… Мелодия пела в его душе, колыхалась, как море в Гурзуфе, набегала прибоем. Дышала его любовь к той властной, недоступной девушке… А что бы он сделал, если бы ему изменила та девушка? Та! Но на нее он ведь не имеет никакого права… На нее — единственную в мире. Но она русская — не могла, не могла бы она изменить! Ежели б «полюбила.
Мариула появилась снова, уже другая, заботливая, принесла снова полный кувшин вина. Пушкин смотрел на нее с восторгом побежденного, схватил, ее руку, зажал золотую монету в маленькую жесткую ладонь служанки.
— Спасибо! — сказал он. — Хорошо. Припоздалый октябрьский рассвет вставал за окном.
Деревья дымились в холодном тумане. В пестром своем архалуке Пушкин спал за столом, уронив голову на руки. Догоревши, свеча погасла. Огрызок пера брошен был на серый лист, где среди профилей Мариулы уже написана была срочная эстафета поэта ко всем людям, к миру о только что снова услышанной им великой тайне родства любви и смерти:
