-- С тобой интересно, - сказал наконец он, - И очень опасно.
Опять этот взрослый, забитый заботами взгляд!
-- Впрочем, всё что могло мне навредить, я уже сделал. Только давай сразу определимся: то что до войны я был против войны, не значит что когда-либо я был за вас.
-- Ты сказал "до войны"? - удивился я.
-- Сейчас быть против войны уже не значит быть против Истины.
Он улыбнулся. Свободно и хищно, мол я говорил, а не верить мне - ваше исконное право. Потом он махнул мне "пойдём!", и пошёл по тропе, у которой я видел мольберт. Подойдя, он поспешно собрал его, но...
Иногда для того чтоб увидеть, не нужно разглядывать. Там, на холсте, было раннее утро. Лучи едва вставшего солнца так буйно рвались разбудить эту чащу, что мне захотелось ТУДА. Незаконченный холст был шедевром уже в этом виде. Без скидки на возраст художника, зрелый отточенный стиль!
-- Где тебя выставляют во "Внешнем"? - по-нашему сразу спросил я.
-- Во "Внешнем" уже не рисую: предки считают это баловством.
-- А на ИЗО?
-- По ИЗО у меня твёрдая тройка. Понимаешь, ну нет привычки "набрасывать" всё сразу. И тяп-ляп тоже не могу, а за 45 минут хорошо ничего не получится.
Я с ним согласен: серьёзное дело - не только искусство - не любит поспешности. Не быстроты и сноровки, а именно спешки: нельзя делать хуже чем можешь, тем более в спешке всё выйдет и хуже, и медленней. Даже когда результат неизвестен, что часто бывает у нас, и когда он понятен лишь автору (как говорится, есть художник-анималист, маринист... а тот, чьё "искусство" "современное" - явно художник-морфинист).
-- Всё равно я рисую... - подумав, сказал он, - Пишу. Не могу не писать.
На минуту задумался, и процитировал:
Малых ребяток
Наставляет учитель добру и пути,
А людей возмужавших - поэты.
О прекрасном должны мы всегда говорить.
-- Те самые "Лягушки" Аристофана, "квакс, квакс, брекекекс" из которых Толстой упомянул в "Буратино"? - спросил я.
-- Ты и этим интересуешься? - удивился "монах".
-- Не я. Один из нас.
-- И ты так принимаешь его увлечения?
-- А ты нет? Твой друг, увидав как ты пишешь картину, играет навеянную тобой музыку. Кто-то, услышав мелодию, пишет рассказ. Ты же, читая рассказ и услышав мелодию, пишешь картину. Вы пишете вместе.
Он понял! Он весь засиял, но ведь я не открыл ему истину: он это чувствовал и до меня (и пожалуй, он чувствовал ярче), но я сформулировал.
Вдруг он поставил мольберт и невидимой кистью нанёс пару лёгких штрихов, на минуту задумался, и соглашаясь, кивнул (как знакомо: он видел их, а "зафиксировать" можно в другой обстановке). Потом улыбнулся:
