и в нужный момент выйдет из строя, чтобы потом, несколько позднее, будучи уже не столь стройным и бравым, вести молодую пролетарскую гвардию под торжественные звуки «Вставай, проклятьем заклейменный…». А сейчас, пока Эрдман, скрючившись, сидит на корточках под окном гостиничного номера и слушает удаляющиеся звуки марша, капельмейстер печатает шаг. И за ним печатают шаг юные. Ибо там, за окном, тридцать восьмой год, и молодежь печатает шаг не только здесь. Это время, когда батальоны юных во всем мире печатают шаг, льется бодрая песня, играют крепкие мышцы, звенят молодые ясные голоса. Всюду молодежь марширует за красными и за черными, за немецким социализмом и за русским, ратует за расширение национального пространства и за сохранение исконных территорий, маршируют и распевают победоносные марши юные голоса всего мира. За капельмейстером, который все переживет, чеканят шаг молодые, которые не переживут ничего. Город, где сейчас маршируют колонны, лишь капля в огромном европейском море, которое сегодня бурлит и волнуется от маршей, молодежь даже во сне распевает строевые песни и печатает шаг в парадных колоннах. Внизу, у самой Дравы, на скотобойне, когда процессия со знаменами с того берега перейдет по мосту, страшно взревут коровы, посылая юным свой прощальный привет. Как сегодня ревет в последний раз бык на арене в Испании и тут же падает окровавленный на колени.
А вскоре в этом городе разные марши закружатся в жуткой кровавой пляске; все, кто сегодня марширует под звуки песен и оркестров, скоро сойдутся в кровавой схватке. Немцы, словенцы, коммунисты, национал-социалисты, клерикалы, националисты, югослависты, сербы, болгары, казаки, рабочие и крестьяне, спортсмены и официанты, одноклассники и коллеги, братья и сестры, дочери и матери, отцы и сыновья вцепятся друг другу в горло и, задыхаясь, с хрипом будут выкрикивать слова своих маршей разбитыми губами, вытекшими глазами, проломленными черепами, вспоротыми животами, и из перерезанных глоток будут хлестать светлые юношеские героические песни, которые звенели тем воскресным утром в году тридцать восьмом.
36
Вечером люди возвращались со стадиона, где днем проходил политический митинг. На улицах было полно народу: военные, господа в черном, красивые женщины. Из ресторанов неслись песни, люди кучками собирались на перекрестках, скандировали лозунги и выкрикивали колкости в адрес противников. Я пробирался сквозь взбудораженную толпу и думал о тишине, которая на краткий миг заполнила мою комнату утром. На главной площади я повстречал Гретицу, одну из тех барышень средних лет. Она была с каким-то прилизанным господином. Я имею в виду его волосы, прическу. Он приподнял шляпу и поклонился мне, будто мы старые знакомые. По-видимому, эти женщины каждого посвящают в свои знакомства. Я не сомневаюсь, что они перемывают косточки нам с Марьетицей. Ведь не скроешь же, что мы бываем в комнате за соседней дверью средь бела дня. Гретица оставила прилизанного господина и подлетела ко мне. Из ее щебета я не запомнил ни единого слова, кроме многозначительного приглашения. Эта кругленькая барышня произнесла его таким гоном, что ошибиться было невозможно: что же вы никогда не постучитесь в соседнюю дверь, непременно постучите, когда придете в связи с ремонтом дома. Едва заметно, но дерзко подмигнула и, взяв прилизанного под руку, поплыла по Господской улице. Я уже знал, что сегодня напьюсь. И не только поддаваясь какой-то всеобщей беспечности, но и потому, что за все это несчастное утро я не услышал ни одного искреннего слова, не сделал ни одного естественного движения. В корчме Беранича столкнулся с Федятиным и Главиной. Главина, как всегда, верховодил. Сорил деньгами и изображал из себя мятежника. Всем рассказывал о своей борьбе с гроссфабрикантом и его клевретами.
