Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Лётчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал спиртное из рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрёпанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь «халтурки» на даче. Когда наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «таюсь», поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с холма.
Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.
— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьёт, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
— Да, — задумчиво произнёс немногословный моряк. — Датчанин уже не первой молодости. Умрёт он — кто будет присматривать за нашими ребятами?
Вопрос повис в воздухе. Никто из нас не попытался на него ответить. Было ясно, что он носил риторический характер.
...До конца моей командировки ни одной поездки в Рённе из советского посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Вряд ли. Кто теперь ухаживает за могилой наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще ещё жив.
О Борнгольм, милый Борнгольм!
К тебе душа моя Стремится беспрестанно;
Но тщетно слёзы лью,
Томлюся и вздыхаю!
Навек я удалён...
...От берегов твоих!
Так пел один датчанин на страницах рассказа Н.М. Карамзина, разлучённый со своей родиной. Не менее горестные чувства испытывал и сам автор, покидая остров:
« Море шумело. В горестной задумчивости стоял я на палубе, взявшись рукою за мачту. Вздохи теснили грудь мою — наконец я взглянул на небо — и ветер свеял в море слезу мою».
И ветер свеял в море слезу мою...
...А «наружка» после возвращения с Борнхольма плотно села на мои плечи, чтобы не слезать с них до конца командировки.
Что ж, искусство требует жертв.
За весь период ДЗК ко мне прилипали люди определённого типа, и полностью отлипнуть от них я не смог до самого отъезда из страны
