— Ну что ж, Солидный ты мой, будем считать, что мы зашли в тупик. Это не первый раз, когда наши славные народы станут дуться друг на друга. Итак, мы идем по следу вашего чемоданчика и чертовски возможно, что вскоре снова его вернем. В ожидании чего вы от меня отвязываетесь и занимаетесь осмотром Парижа; тут полно чудесных ресторанчиков и милых мадмуазелей, которые не ждут ничего, кроме ваших долларов. Оставьте свой адрес, и я сообщу вам, когда кризис благополучно завершится.
Три монолита сидят не шелохнувшись.
— Мы звонили в Вашингтон, — заявляет девальвированный китаец, — нам приказано помочь вам в расследовании.
Я оборачиваюсь к Ахиллу.
— Знаете, босс (слово выскальзывает по давней, но устоявшейся привычке), у меня такое ощущение, что встреча себя исчерпала и кое-кто из нас сейчас выпорхнет на Елисейские Поля через это окно, даже не затруднив себя его открыванием!
Талейран наших дней, Папаша!
— Позвольте мне, — говорит он, — я найду им отвлекающее занятие, перестаньте их дразнить и сделайте вид, что сочувствуете им.
— Какого рода занятие? — брюзжу я.
— Я знаком с одной симпатичной особой, представительницей жесткой школы мадам Клод, которая пришлет нам свои искусные кадры. Эти три тельца все же не быки, надеюсь.
Вдали стрекочет шарманка, и на столе оживает телефон.
Снимаю трубку.
— Ecce homo![19] — темно объявляет Матиас, хорошо знакомый с санскритом.
— О’кей, давай.
На моем аппарате зажигается светящийся глазок. Голос, уже щекотавший мне перепонки, внедряется в мою воронку для глупостей, как стрекоза в сердцевину лилии.
— Ну и как наши дела? — спрашивает он.
— Готовимся! — лаконично отвечаю я.
— Своими приготовлениями можете подтереться; когда вы будете уже готовы, вот что нас интересует.
Отмечаю слово «нас», хотя оно может и не много значить.
— Скоро буду.
— Вас предупредили, Жером, что все должно быть урегулировано сегодня?
Его нарочитая фамильярность, чуть сальная, неожиданно заставляет меня вздрогнуть. Мне кажется, я узнаю голос. Я будто снова слышу, как он произносит сию благороднейшую сентенцию: «Время есть время!» Я принимаюсь представлять на другом конце провода толстого мужика в банном халате, который ожидал выхода Прэнса из кабинки с ультрафиолетом. Голос удивительно подходит. Или мне уже мерещится?
— Да, да, знаю. Все возможно! — отвечаю я.
— Три лимона?
— Как в театральном саду.
Он не понимает моей остроты, читатель тоже, но это не так важно, в конце концов, к своим девяносто четырем годам уже все перестанут думать об этом.
