К порывам, однако, надо относиться бережно. Ничто не бьет тебя по носу сильнее, чем когда неожиданно прерывают взволнованный разговор. На самой высокой ноте упоения, когда аудитория ставит свои винтовки в козлы, и ты это чувствуешь, отплывая сам в обморочное источение, раздается дверной звонок!
— Черт! Ну кто таскается сюда так поздно, Сестры Майорана?
— Я схожу? — вопрошает Люретт.
— Нет, сиди!
И, злой как черт, я бросаюсь в прихожую.
На пышном коврике, как раз там, где написано: «Вытирайте, пожалуйста, ноги», стоит дама.
Весьма недурная, в приличном наряде. Слегка потрепанная годами, но, в сущности, еще вполне съедобная, так что было бы жаль бросать до использования. Элегантная: костюм от Шанель, шелковое белье, драгоценности от Картье, прическа от Кариты. В каштановых тонах, если ты понимаешь. Макияж чрезвычайной утонченности. Короче, ты свободно можешь вести ее в три звезды, и ни у кого не возникнет мысль, что ты гуляешь свою секретаршу.
— Мэм? — спрашиваю я.
Она, похоже, во власти, знаешь чего? Озадаченности! Да, захвачена врасплох!
Ее ошеломление настолько велико, настолько беспредельно, что я, ни секунды не колеблясь, пишу, что она с приоткрытым ртом стоит передо мной, как истукан посреди Великой степи.
— Но, я… Так сказать… Кто вы? — спрашивает она наконец, чтобы как-то выбраться из совершенно тупиковой ситуации.
— Кто я? — говорю я в ответ. — Право же, мадам, несмотря на все непроизвольное мое уважение к вам, позволю себе заметить, что обычно это те, кому нанесли визит, задают подобного рода вопросы визитерам.
И тут снизу из-за поворота лестницы слышится голос:
— Прошу простить, что заставил вас ждать, моя сладкая Виолетта. Я попал в пробку на…
Голос умолкает, поскольку его владелец, продолжая подниматься, замечает меня. Он потрясен.
Я тоже!
Догадайтесь с тридцати раз!
Старик!
Точно: Ахилл собственной персоной. Прикинутый лучше, чем Доминик Жаме; насыщенная седина принца де Голля, черный вязаный галстук; бледно-серая рубашка, башмаки на заказ, патриотичная шляпа…
— Праведное небо! — восклицает он, как вчистую разоренный; у него всегда в распоряжении множество выражений, устаревших, но изысканных. — Праведное небо, это Сан-Антонио!
Он поспешает ко мне и принимается трясти мою руку, словно пытаясь привести в действие дырявую помпу.
Когда начинают раскаляться уже наши лопатки, он прекращает свои неистовые манипуляции. Расспрашивает меня. Я здесь, какими ветрами? Я повествую вкратце. Он выносит оценку:
