— Ну, будет, будет, — сказала мать, заливаясь слезами, — довольно убиваться, сынок. Ты не виноват, не плачь, голубчик. Виноват только тот, кто войну поднял, тот, кто нашу землю разорил, — вот кто виноват! Тот, кто нашими слезами да нашей кровью умылся, вот кто виноват! Но не бойся, кто виноват, тот за все ответит, тяжко ответит. Не плачь, сынок, не надрывай сердце.
Мать увела Ганю в избу. Но он и там долго сидел, упершись локтями в стол, и выл не своим голосом от горя и отчаяния. Маринка подошла к нему, тихонько взяла его за руку и уткнулась носом в его плечо. Она не знала, что сказать, чем утешить Ганю.
Понемногу Ганя затих. Безмолвная ласка Маринки помогла ему кое-как справиться с собой. Он вытер опухшие глаза, тихонько отстранил Маринку и забрался на печь. На приступке возле печки он увидел овчинную дедову шапку. Рыдания снова подступили к горлу.
— Что же они его… так и водили без шапки… по морозу…
Голос его оборвался. Он взял дедову шапку, улегся на печке и уткнулся в эту шапку лицом. Он не видел ни конца, ни исхода своему горю. В эти горькие минуты в сердце его проснулась ненависть, настоящая, большая, тяжелая, такая ненависть, которая делает человека бесстрашным, бросает его и на смерть и на подвиг.
Наступила тишина. Машины и мотоциклы ушли из деревни. Только зашли еще раз в избу трое немцев, сказали, что к вечеру придут следующие немецкие отряды, и написали на двери цифру 10.
Мать прибрала горницу, но мыть не стала. Все молчали. Стало как-то все равно: что будет, то и будет, так закаменела душа от горя.
Канонада за лесом тоже умолкла. Ганя мучительно недоумевал: почему? Куда девались орудия, которые вчера били там? Неужели это и вправду были только мины? А может, это наш отряд, попавший в окружение, отбивался от немецких войск и его разбили?
Деда схоронили вместе с партизанами, убитыми на реке, схоронили на горке под печальными серебряными березами. Бабушка умыла его побледневшее лицо. Только на бороде осталась кровь.
Хоронили рано утром, спешили — боялись, что опять придут немцы и запретят трогать убитых. Мягко и грустно сияло светлое серое небо, и снежинки тихо падали на могилу.
— Весной посадим здесь цветы, да, Ганя? — сказала Маринка.
— Да, — ответил Ганя, — только… если сами мы не умрем до тех пор.
Маринка ничего не ответила. Она глядела на людей, которые шли с похорон впереди нее по узкой снеговой тропинке, глядела на белизну полей, на кромку дымчато-синего леса, на слабые искорки, рассыпанные по сугробам, и ей казалось, они ни за что не умрут, как это так может случиться, что они, Маринка и Ганя, умрут!
