Уборщица что-то говорила, но Валентина Павловна её не слушала. Она через десятилетия видела картину, в последнее время преследующую её в сновидениях: она вечером возвращается со своих подготовительных курсов, ей шестнадцать лет, она идёт по барачному двору, а из-за катушек раздаётся смех и визг. Сейчас, когда стыдливость юности растворился в прожитых десятилетиях, она понимала, что даже тогда её неосознанно тянуло туда, за катушки, ощутить то же, что и те визжащие троечницы.
Дети вышли на следующей остановке. Мальчишки выскочили вперёд и внимательно следили, как сходит по ступенькам их королева. Помочь, предложить руку – каждый из них, возможно, так бы и поступил, будь он один, но их было трое, и гордость не позволяла сделать то, что, несомненно, им хотелось. Тем не менее, уборщице даже такая сдержанность не пришлась по вкусу:
– Совсем обнаглели, скоро с детского сада обниматься и целоваться начнут…
Валентина Павловна отвернулась от неё, чтобы не сказать какую-нибудь резкость, из тех, что сохранились в её памяти из барачного детства. У неё вдруг возникло желание по-девчоночьи побежать вслед этой отличнице и сказать, предостеречь… От чего? Она и сама точно не могла осознать этого, чувствовала, всей своей жизнью, но сформулировать… Может быть просто: не дай тебе бог девочка тоже стать чугунной головой, уж лучше простая бабья доля, ей-ей. Впрочем, это желание у неё довольно быстро прошло – по всему, юной отличнице такая участь совсем не грозила.
