Сначала – горячая судорога изливается из лона, достигая макушки, сладко замирает в мозгу и, отхлынув, повторяет набег.
Сергей говорил о Прекрасном Белом Цветке, который распускается в момент величайшего блаженства, пронзающего двоих. Но я не видела цветов, я плыла и говорила ему об этом, задыхаясь от некогда казавшегося невозможным, а теперь обретенным, подаренным, или возвращенным… и никак не удавалось поверить в греховность любви.
В тот майский вечер я ждала Вадика уже больше часа. Почему я не уходила со своего поста? Не знаю, надеялась на что-то, не могла поверить, что человек может просто так не прийти, искала причины, громоздила предположения одно нелепее другого. Ждала.
Парень, давно стоящий рядом и, видно, потерявший всякую надежду, сломался первым. Но, прежде чем уйти, подошел ко мне и подарил букет тюльпанов, предназначенный той, другой. Тем самым парень словно бы окончательно освобождался от тяготившей его неизвестности, он отказывался от рабства, и меня приглашал сделать то же.
Тюльпаны были удивительно свежими: на крепких мясистых стеблях качались молодые бутоны – алые, с желтыми прожилками у основания лепестков. Я взяла их.
Мы посмотрели друг другу в глаза, парень улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Мы стали заговорщиками, понимающими друг друга без слов. Мы едва не пожали друг другу руки…
И разошлись с бетонного пятачка у Памятника. Парень подарил мне частичку своей освобожденности, но свободу, свободу никто, кроме меня самой, не мог бы мне вернуть. Только, может, никакой свободы у меня и не было никогда; лишь наказание, давнее, далекое наказание желанием.
…что еще? Ах, да, глаз не поднимать, чуть не забыла… черный глянец линолеума под ногами, похожий на застывшую смолу; может это и есть смола… хотя, нет, не может: смола все равно липла бы к подошвам… Господи, о чем я думаю! Надо бы сказать что-нибудь; надо собраться, и сказать… Вот, только выстрою внутри себя все это… Господи! Как ужасно все, без подготовки, без предупреждения! Если бы сейчас снова темно и чье-то дыхание рядом, когда слова ложатся сами собой и убегают в темноту, непотревоженные… Бесшумные, как ночные птицы…
Воробей влетел в широко распахнутое окно предродовой палаты, уселся на железную грядушку опустевшей кровати, испражнился, звонко, победно чирикнул и, так же стремительно, выпорхнул на улицу.
– Прямо булгаковщина какая-то, – произнесла наблюдавшая за воробьем женщина.
– Мальчик. – уверено сказала другая, подтвердив свой прогноз кивком головы.
