– Ты чего? – шепнул он.
И тогда она ответила:
– Я не умею целоваться, – и щеки ее отчетливо порозовели в наступающем рассвете.
Они расписались тайно.
Галина в Воронеже поступила в институт и жила в общежитии. Авдотья приехала к ней, навестить. Когда вошла в комнату, увидела на кровати дочери письмо с чужой фамилией.
– Девочки, а Галя теперь в какой комнате живет, – спросила Авдотья у студенток.
– В этой, – сказали девочки, – вот ее кровать.
– А фамилия? – не поняла Авдотья.
– Это теперь ее фамилия. Они с Андреем расписались…
Эшелоны, эшелоны… Мама вспоминает эти эшелоны из ее детства, забитые пленными немцами, направленными на ликвидацию послевоенной разрухи. Много мужчин, в одинаковой форме без погон. Женщины прятали дочерей от греха…. А дед немцев любил, он продолжал работать начальником узла связи, и военнопленные были в его распоряжении. Они тянули линии электропередачи, строили дома, мостили дороги, восстанавливали цементный завод.
Пленный немецкий военврач спас жизнь маминой младшей сестре. У трехлетней Жени было крупозное воспаление легких. Девочка уже никого не узнавала, только хрипела и билась в судорогах. Местная врачиха, вызванная бабушкой, просто посмотрела и накрыла умирающую простыней. «Все», – мол. Дед постоял секунду, взглянул на застывшую жену и подергивающуюся ткань простыни и выбежал опрометью вон из дома. Жили они тогда при радиоузле; до бараков с военнопленными – рукой подать. Через несколько минут дед вернулся с незнакомым немцем.
– Дуся, – обратился дед к жене, – это врач, он поможет.
Немец склонился над ребенком, откинул простыню, прислушался и поднял дрожащее тельце:
– Фрау, вода! Ошень горяч, кипяток!
Бабушка поняла и заметалась по дому.
– Ванна!
Дед притащил детскую оцинкованную ванночку.
– Лей!
Обжигаясь и не чувствуя тяжести бабушка фуганула ведро крутого кипятка в детское корыто. Немец, стоявший все это время рядом с ребенком на руках, неожиданно кинул девочку в самый кипяток; Авдотья успела только крикнуть, как он подхватил ребенка на руки и, раз, опустил второй раз, потом третий! Девочка закричала, за ней мать. Ребенок дышал, судороги прекратились. Только теперь Григорий заплакал.
Немец уложил девочку, укрыл и улыбнулся.
– Карош, фрау, будьет жить.
Ох, и напоили же его!
Потом немец благополучно отбыл в свою Германию, подарив перед отъездом деду огромную белую раковину, рогатую снаружи и с нежным розовым перламутром внутри. Раковина была тяжелой и таинственно-прекрасной, потому что в ее недрах не замолкая шумел древний океан.
