— Чем же тебе мои плакаты не понравились? — обиделся Сокирянский.
— Да не про них речь, — отмахнулся Карпухин. — Малюй себе на здоровье. Я про долг, а не про твое творчество. Твое творчество, господин Рембрандт, оставим на суд потомкам. А вот о долге судить нам. Я так скажу: служба военная не для забавы.
— Вот дает! Кто ж этого не знает? — вставил Сережка Шершень.
— Сам Карпухин и не знает, — заметил Антропов, — ведь ежели разобраться, Геночка, по большому счету, то ты вместе с дружком своим о долге представление имеешь неважное.
Генка настороженно обернулся к Антропову.
— Это почему же?
— Ха! — воскликнул Антропов. — Не понимаешь? На гауптвахте я сидел или ты с Климовым?
— Гауптвахтой не кори, — обиделся Генка. — У меня через нее, может, седина раньше времени прорежется. Я за свою дурь сполна получил и можете поверить: на всю жизнь урок.
— Уро-о-к… — протянул Сокирянский. — То-то я вижу: с гауптвахты вернулся и начал всех поучать. Нету у тебя морального права судить о долге.
— Не горячись, Яша, — миролюбиво сказал Карпухин, — И за Рембрандта не обижайся. Я ж по-дружески… Только возьми в толк, что не перевелись люди, которые действительно не понимают воинской службы. Посмотрит какой-нибудь обыватель седьмого ноября, как на площади под музыку солдаты мимо трибун маршируют, и подумает: неужели, мол, ради этого нам стоит такое войско держать?
— Да шут с ним, с обывателем… Пусть думает… — со злостью сказал Сокирянский.
Генка аж с земли вскочил:
— Ну и ну! Высказался. Да у того обывателя дети есть, соседи… Как же можно всего этого не учитывать?!
Карпухин снял пилотку, вытер платком стекавший за воротник пот и снова сел. Уже без запальчивости закончил:
— Нет, милый дружок, надо самому сердцем и разумом понять: не для парадов служить мы пришли в армию, не для марш-бросков разных. Для боя мы учимся. Чтоб каждый, как Алеша Стуриков, если обстановка потребует, грудью землю свою заслонил… В этом высший долг солдата — в готовности и умении защищать свою землю. Прав я или не прав, товарищ сержант?
Каменев растоптал каблуком папиросу, посмотрел на часы.
— Промашку мы, думаю, допустили: надо бы, Карпухин, вас агитатором во взводе утвердить. Живая беседа была бы обеспечена.
— Это хорошо или плохо?
— Да уж кому как, — неопределенно сказал сержант и снова бросил взгляд на часы. — Кончай перекур. К машинам!
А солнце печет и печет… И листья на дубу, свернувшись в трубочки-цигарки, не шелохнутся: тишь, безветрие. Стелется над исхлестанной гусеничными траками степью знойное марево. Сейчас оно опять утонет в густой бурой пыли. Танки рванулись вперед, на высоту «Огурец».
