. И вся страна наблюдает за тем, как эти персоны потирают друг другу спинку. Хотя трех французских президентов кряду – Жискар д’Эстена
[232], Миттерана
[233]и Ширака – либо открыто обвиняли в преступлениях, либо у них были сомнительные знакомства, это, тем не менее, не положило конец их жизни в политике. И как сказал Шарль де Голль, «политик так редко верит в то, что говорит, что его изумляет, когда находятся верящие ему люди». Неудивительно, что французы цинично смотрят на своих руководителей.
Такая непроницаемость позволяет им эффективно действовать на мировой арене.
Каким-то удивительным образом им удается вызволить французских заложников из Ирака, сохранив тем головы на плечах. Обвинения в том, что они заплатили похитителям, будут отринуты, никто им не верит, но французам все равно.
Они кричат о глобализации, которую не желают именовать глобализацией, хотя такое слово, причем прекрасно подходящее по смыслу, во французском языке имеется, – вместо него они выдумали какое-то «
mondialisation»
[234].
У них в приступе ярости брызжет слюна изо рта, когда какая-нибудь иностранная компания пытается купить крупную французскую фирму (в случае с «Данон»
[235]правительство просто наложило запрет на проведение сделки), и в то же время бранят США за протекционизм. При этом сами французы строят за рубежом ядерные электростанции и автомобильные заводы, продают поезда и пищевые технологии, причем большая часть из перечисленного в прямой или косвенной форме субсидируется правительством. Миллионы британцев пьют воду, привозимую французскими компаниями. По всему миру, даже в Сиднее, встречаются автобусные остановки, построенные Деко
[236], гением, придумавшем сначала платить за строительство остановок, а затем получать доход за размещение на них рекламы.
Это медленное, тихое вторжение потому проходит столь незаметно, что французы постоянно жалуются на то, что их экономика деградирует и что весь мир настроен против них. Блестящее прикрытие.
Нацистская оккупация Франции нанесла страшную моральную травму всей нации. И не столько потому, что на французских площадях вдруг стали маршировать люди в кованых сапогах, сколько оттого, что так много французов перешло на другую сторону.
В конце войны многие коллаборационисты были казнены, а женщины, жившие с оккупантами, наголо острижены. Но такая участь постигла только тех, у кого не было достаточно влиятельных друзей. Кое-кто из тех, кто с превеликой охотой сотрудничал с врагом, так никогда и не были призваны к ответу. В официальных списках
