Немало городов больших и малых повидал Виктор Николаевич за свою жизнь, а вот небольшой городок, на окраине которого стоял запасной авиационный полк и где пришлось служить с осени сорок второго, так и не увидел. Запомнился лишь небольшой грязный вокзал, куда приехал после госпиталя и откуда уезжал в мае 1943 года, получив новое назначение.
Здесь же в запасном полку его разыскало письмо-треугольник, Виктор Николаевич повертел в руках конверт, почерк незнакомый, под обратным адресом четко выведено "Федоров". Каштанкин никак не мог вспомнить, кто он, где перекрещивались их жизненные пути-дороги. Но когда вскрыл письмо, то сразу понял: Федоров - тот летчик, который просился у комиссара Салова послать его в бой, хотя бы воздушным стрелком. Комиссар полка тогда разрешил ему летать с ним посменно на одной машине. "Помню, мы встретились, когда вы уезжали по ранению в госпиталь, - писал летчик. - С трудом узнал, где вы теперь служите, и решил написать о дорогом для нас обоих человеке - комиссаре Салове. Правда, в последнее время он был уже не комиссаром, а заместителем по политчасти, но все по-прежнему называли его комиссаром. Так и я его называю в письме.
Он не должен был лететь в трагически закончившийся полет. И вообще не дело политработника части выполнять обязанности воздушного стрелка. Помните, при вас был разговор, когда он мне говорил, что летчика готовить дольше и труднее. Но случилось так, что воздушный стрелок на одной из машин был ранен, а "ил" комиссара находился в ремонте, и товарищ Салов сел к пулемету в заднюю кабину.
Их сбили за линией фронта. Горящий самолет сел в поле у редкого кустарника. Летчики хотели скрыться, чтобы потом перебраться через линию фронта к своим, но их окружили фашисты. Тогда комиссар и летчик вернулись в машину, и комиссар из задней кабины бил по врагам из пулемета, пока не взорвался штурмовик.
Об этом мы узнали через несколько дней от местных жителей.
В тот день я был принят в партию. Я поклялся быть таким же, каким был наш незабвенный товарищ комиссар..."
Каштанкин разгладил ладонью листок. Скорбная весть всколыхнула в памяти все те немногие встречи с Садовым, разговоры, которые они вели. Высокие слова, свои призывы комиссар подкреплял делом каждый день и час, он подтвердил их и героической смертью. И еще Виктор Николаевич подумал, что, оказывается, жизненный потолок летчика, о котором когда-то говорил Салов, проявился даже не на высоте, не в заоблачной дали, а у земли и на земле.
