У Краснова и Сниккера возникает мысль (воспользуюсь авторским правом рыться в мыслях персонажей) вот какая: «С ума сошла. Только сумасшедшей, блин, здесь не хватало». Мысли у них одинаковые, даже сформулированные в одинаковых словах, что объясняется годами совместной работы. И у их жен мысли тоже одинаковые: «Бывает же любовь на свете, а я…»
У Вениамина Вениаминовича никаких мыслей нет – во всяком случае, его мысли неизвестны никому, включая автора.
И только Дмитрий Владимирович все понимает сразу и правильно, несмотря на приближение гипертонического криза.
– Какая же ты идиотка, Клавдия, – говорит он вместо слов утешения несчастной племяннице. – Ты почему же, мать твою, мне не сказала, что Машка с этим… как его… с Вороновым, что ли… общается тайком? А?!
Дальше, конечно, последовала семейная сцена, которую я описывать не буду – кто не знает современных семейных сцен. Дмитрий Владимирович совершенно потерял лицо и ругался последними словами, но давление у него более или менее нормализовалось, во всяком случае, багровая краска ушла с его лица. Клавдия неустанно рыдала, умудряясь при этом сообщать подробности свидания, которому она стала свидетельницей в полутьме лестничной площадки: как этот гад и Машенька обнимались, и куда он пытался лезть, и как именно они целовались, и вообще. Вениамин Вениаминович понемногу пил коньяк и озабоченно качал головою – более сильных способов выражения своих чувств он, видимо, не знал. Краснов – все еще красный – и Сниккер ругали подлеца Воронова последними словами, желая поддержать друга Дедушева и одновременно отвлечь внимание от своей роли в этой истории – ведь похититель невесты был их клиентом. В принципе, профиль работы адвокатской конторы не предполагает выполнения таких поручений, которое он им дал… Жены молчали.
И только двое были заняты совершенно другим. Груня, еще не совсем очнувшись, так и сидела на полу, и Эдик стоял рядом с нею на коленях. Он, видимо, вспомнил свою врачебную профессию и считал пульс пациентки, но считал как-то странно: вместо того чтобы плотно прижать свой большой палец к синеватому сосуду, который бился на запястье девушки, он этим пальцем едва заметно поглаживал это запястье. И – точно не скажу, не расслышал – повторял при этом: «Всё будет неплохо… всё…»
Тут я их оставил на некоторое время. А всех – с наступающим!
Прошли, как писали в старых романах, годы.
Тогда время измерялось годами, и даже не очень важно было, сколько именно лет прошло – ну, прошли и прошли, ничего не изменилось. Разве что умер кто-нибудь или родился, а в остальном все как было, так и есть. Теперь время измеряется по-другому: полагаю, что основная единица измерения – день. Во всяком случае, сообщение «прошли годы» ничего не говорит. Один год – как день, а иной день – как год. Так что в нынешнем году содержится триста шестьдесят пять прежних, а в високосном триста шестьдесят шесть.
