Перед домом небожителя стоял пёстрый, как месяц, священный зверь с восемью крыльями, на котором восседал юноша, безбородый, улыбчивый и вечно молодой. Это был Мир-Сусне-Хум, бывший посланник небес на земле.
– Не думал я, что ты вернёшься, – сказал Нум-Торум.
– Я пришёл за тобой, отец, – сказал сын, спешившись.
– А стоило ли? – хитро прищурился старик. – Ты уверен, что я пойду с тобой?
– Ты нужен нам, и ты знаешь это. Вся наша семья ждёт тебя, миллионы внуков ждут твоего прихода на небеса Нового Мансипала. Зачем сидеть здесь.
Задумался старик. Тяжек был выбор.
– Там сейчас осень, там чисто и свежо, – проговорил Мир-Сусне-Хум. – Муксун идёт на нерест…
Нум-Торум поднялся с топчана.
– Запряги моего коня, а я схожу за снастями, – нахмурившись, проговорил старик. – Но не смей и думать, что я уйду в ваш новый мир навсегда! Я просто хочу ещё порыбачить.
«…La Russie ne boude pas – elle se recueille
(Россия сосредотачивается)…»
(«Journal de St.Petersbourg», князь Горчаков, 22.09.1856.)
* * *
В пасмурный день 18 января 1871 года Александр Михайлович Горчаков выехал из своего Вильбаденского особняка в отвратительном настроении, настолько гадком, насколько вообще возможно для человека министерского достоинства.
Александр Михайлович считался снобом, старым бюрократом с замашками самодура. Сквозь толстые очки он взирал на окружающий мир близорукими серыми глазами, с язвительной усмешкой на тонких, чуть бледных губах. Представитель генерального штаба генерал-граф Шувалов, следовавший в эти сложные дни за канцлером почти неотступно, видя полную нерешительность Его Высокопревосходительства, позволил себе напроситься к Горчакову в карету, а затем в поезд, который унес обоих сановников к границам России.
Прямую линию на Москву через Минск запустили совсем недавно, едва три месяца назад, новенькие колеса вагонов выбивали ровную дробь, и мчались по рельсам с головокружительной скоростью – двадцать миль в час! – вызывая на лицах пассажиров оживленный восторг. Однако физиономия самого русского лейб-канцлера и, по совместительству, министра иностранных дел г-на Горчакова оставалась по-прежнему невозмутимо-язвительной и, как ни странно, потерянной одновременно. Старый дипломат пытался скрыть захватившие его весьма двусмысленные переживания, однако растерянность этого некогда энергически активного человека проглядывала явно – в кривых ужимках, резких жестах, но, более всего, в опустошенных глазах.
