Молодой человек, по-видимому, догадался о противоречивом впечатлении, произведённом им на Ждана и так его озадачившем.
– «Чистая» форма, по Канту, как правило, не несёт в себе никакого содержания, оттого-то и приходится избирать для себя форму куда как менее совершенную. – Человек снова испытующе посмотрел на Ждана и, очевидно, убедившись, что его слова не вызвали недоумения, продолжил: «Самое важное обычно недостижимо для зрения. А самое правдивое – таковым не кажется или же недоступно для понимания».
«Странно, – подумал Ждан. – Об этом я пытался узнать у моря, и он, верно, об этом хорошо знает!»
«Да, да, я всё о тебе знаю и осведомлён обо всём, что так интересует тебя», – говорили его глаза, но услышал Ждан вовсе не это.
– Ты сильно побеспокоил меня, «свободы сеятель пустынный»! – Незнакомец сделал явный акцент именно на последнее слово, будто бы слышал мысленный диалог Ждана с морем.
– Неужели безжизненная каменная пустыня вокруг дороги, с которой к тому же невозможно сойти, это и есть свобода, которой Вы так дорожите?
Молодой человек усмехнулся.
– Неограниченное пространство – это не свобода, свобода – категория внутренняя.
– И Вы полагаете, что охотнику и иным несчастным было бы лучше здесь, наедине со своей совестью и своей памятью?
Ждан заметил, что упоминание о «несчастных» развеселило незнакомца.
– Где ты видел кого-то из несчастных? Если, конечно, его специально, подобно ветхозаветному Иову, не избрали в таковые. Быть несчастным или чувствовать себя счастливым – это всего лишь вопрос самоощущения.
– Выходит, что нет не только свободы и несвободы, но и даже счастья или несчастья, если я Вас правильно понял.
– Ты понял меня неправильно, поскольку не существует абсолютных значений слов, и нет ничего, что могло бы обозначать одно и то же для разных людей.
– Так как же тогда люди могут понимать друг друга?
– А они и не понимают друг друга. Не понимают ни тебя, ни меня, ни себя. Разве кому-то может быть понятно зачем смотреться в ночь, на тёмные крыши, следить за тем, как косматые звёзды путаются в паутине антенн, наблюдать, как струятся снизу к ржавым кровлям жестяные трубы и видеть, как окна, освещая тесные дворы, набегают на фиолетовое небо, стараясь как-нибудь достать до коричневого карниза чердака, невидимого ниоткуда, разве что из её окна. И мечтать, при этом, увидеть хотя бы краешек северного неба, на котором сейчас нет ни одной звезды. Ты мне возразишь, что её ощущения близки и понятны тебе, но, видишь ли, какая штука, казалось бы одни и те же переживания влекут за собой совершенно разные мысли и уж совершенно разные последствия. И вот ты уже по крупице, как рассыпанную соль, собираешь прежние впечатления из вашего общего прошлого, стараясь выразить их на холсте, словно это может что-то изменить для той, которая где-то далеко от тебя смотрит подслеповатыми глазами в фиолетовую ночь и уже не вслушивается в шорох торопливых шагов на лестнице, не надеясь узнать в них твои. И ни о чём больше не говорят ни тёмные кровли, ни косматые звёзды. Лишь потомок того самого кота, некогда сидевшего на витом балконе третьего этажа, расхаживает, как и его далёкий предок по чердачному карнизу, не замечаемый больше никем.
