Лампочка под потолком ослепительно вспыхнула и погасла совсем. Наступившая темнота показалась Ждану сопряжённой с каким-то тонким царапающим звучанием – очевидно так должны были обнаруживать себя жизненные токи, вскипающие на поверхностях предметов и перегружающие электрические провода. Эти же токи проходили и через сердце, поражая его беспричинной тревогой. Вязкий мрак быстро заполнял пространство, стало почему-то трудно дышать, захотелось подняться, выйти к свету, преодолеть это внезапное тяготение бытия. Возможно, подобное чувствовали и остальные. В «кают-компании» послышался шум, глухие тяжёлые шаги и невнятный говор Петровича, который уже неделю находился не «в поле» и потеряно и бесцельно болтался по посёлку и дому, выискивая себе собеседников.
Ждан предпочёл оказаться в их числе, чем слушать звенящую мелодию тишины, чреватую стать аккомпанементом для неровного, хрупкого текста, зарождающегося острыми треками над парящими нотами, безраздельно завладевшими пространством комнаты. Ждан уже различал его края – «…за то, что вознеслось сердце твоё и ты говоришь: «я бог, восседаю на седалище божием, в сердце морей», и, будучи человеком, а не Богом, ставишь ум твой наравне с умом Божиим, – Вот ты премудрее Даниила, нет тайны, скрытой от тебя; Твоею мудростью и твоим разумом ты приобрёл себе богатство…» Текст пока ещё едва угадывался, но он множился, разрастался, сжимая пустоту и рассеивая мрак. В нём совсем не существовало пауз, способных вместить вопрос или сместить акценты. То ли это действительно над разбуженной тишиной прорастали слова, фразы, сцепляясь в хрупкий, неровный текст, то ли на мутном зеркале памяти отражалось нечто пугающе глубокое, сплавившееся с его чуткой амальгамой и вечно остающееся вне прочтения и никогда дотоле не произносимое вслух.
Ждан открыл дверь, и текст оборвался на чём-то совершенно неотождествимом, немыслимом. Даниил, Даниил – проговаривал внутренний голос, да нет же, никто из людей не мудрее Даниила, знавшем о них очень многое, как и то, что «все, живущие на земле, ничего не значат…»
Петрович, встречая случайного собеседника, никогда не останавливал нескончаемого неразборчивого бормотания, лишь переходил на время в более высокий регистр, выделяя этот отрезок речи, как приветствие.
Ждан давно привык к такой особенности своего соседа и научился почти его не слышать. Вот и теперь, устроившись в углу, он чувствовал себя так, словно бы находился в абсолютной тишине, хотя Петрович, на лице которого хорошо читалось удовлетворение от обретения слушателя, вряд ли догадывался об этом. Сам Петрович, несмотря на положение выступающего, занял не вполне подобающее статусу оратора место у плиты, возле самого выхода, очевидно, тоже затем, чтобы наблюдать за языками пламени, облизывающего красные угли. Сейчас, в темноте, огонь как-то по-особенному притягивал взор, словно бы посредством огня можно было проникнуть в чудесную волшебную страну, где таятся саламандры, рождаются диковинные птицы и живут тревожные духи. Огонь завораживал, останавливал бешеный бег времени, и, очевидно, пробуждал даже у Петровича пылкий дар воображения. Ждан внимательно следил за тем, как Петрович эмоционально тонировал свою речь, когда пламя охватывало всё пространство печи и высоко поднималось к коричневой чугунной пластине, и как сникал его голос, когда огонь скользил по белой золе, петляя оранжевыми хвостами возле выгоревших углей. По сути, Петрович разговаривал с огнём, только сам не знал об этом – Ждан всё равно его не слушал.
