И только намокшая смятая бумажка желтела за поводком щетки. Он вытащил ее, расправил. Бледно-красными кривыми буквами, почерком малограмотного человека на бумажке было написано: «Ты казел мы вирнемся». Без знаков препинания. Написано было не чернилами, и похоже, это было единственное участие Кравцова в этой угрозе кровной мести – писали же, судя по орфографии, кожаные… Изорвав мелко бумажку, он бросил клочки по ветру – и тут заметил возле переднего колеса пузырек. Он поднял его. Пузырек был с красной тушью, наполовину еще полный.
Была суббота. Он позвонил ей в десять, попал на мужа, перезвонил… Потом позвонила она. До четырех, до того, как он вышел на угол ловить такси, он вообще старался ни о чем не думать, и ему удавалось…
Во всяком случае, он даже не пытался понять, как он пугачом ранил – убил?! – Кравцова…
Сидя в машине, почти беззвучным шепотом, с ужасом глядя в спину непрерывно курившего удушающую «Яву» таксиста, они перебивали друг друга, спеша, захлебываясь своими рассказами. «Они хотели меня убить…» – «Я не могу, понимаешь, не могу ничего придумать, чтобы не ехать с ним…» – «Но, ты слышишь, осталась кровь, а я стрелял просто из пугача, пойми…» – «В конце концов, это только полгода, и это деньги, я не могу лишать его заработка…» – «Я не стану участвовать в их жульничестве, я просто не поеду…» – «А ты, если уж на то пошло, никогда и не предлагал всерьез, чтобы ушла от него…» – «Но уверяю тебя, это не галлюцинации, я видел, как смотрела на них Лелька…»
Вдруг дошло до обоих.
– Значит, ты уедешь на полгода, – сказал он, лицо его задрожало, он весь задергался, пытаясь сдержать слезы – начала выходить истерикой прошедшая ночь.
– Ты совсем, совсем болен, ты переутомился, ты смертельно устал от всего этого, и от меня, и от Института, – шептала она, гладя его по щеке, прижимаясь, забыв о таксисте, о том, что уже прошло больше получаса, и муж ждет ее, и звонит Ленке: «Леночка, она уже вышла? Мы же на прием опоздаем…», и бедная Ленка врет напропалую, – забыв обо всем, она гладила его, дергающегося, напуганного, измотанного и дрянными людьми вокруг, и собственной их невыносимой любовью, совсем, Боже, совсем сумасшедшего ее мальчика, быстро стареющего, только сейчас она увидела, как он изменился за эти три года…
– Ехать будем? – спросил таксист. – А то ведь так за стольник-то не настоишься…
– Я приеду к тебе завтра, – сказала она. – Не знаю что, но придумаю и приеду. У нас будет целый день, мы все обсудим, и наговоримся, и даже где-нибудь погуляем, и поедим, и все решим, все…
