И гуляли по Руси потаенные листочки, переписывались, заучивались по складам, твердились, как молитва, от отца к сыну передавались, как завещание, сберегались на донышке солдатского сундучишки, чтобы однажды, когда совсем уже станет невмочь,— кинуть все и удариться в побег, доверясь самовидцу иноку Марку...
Однажды... он вновь с нежностью вспомнил Жаика, его такую пронзительную и верную догадку. Однажды... Возможно, этим «однажды» и оказался Зигмунт, которому дозволялось по воскресным дням читать Евангелие... А любимейшим было для него в ту пору Откровение Иоанна, то есть Апокалипсис... И можно представить себе, как звучало оно — надежда на крушение зла и предвестие правды на земле — в устах вчерашнего диспутанта с Васильевского острова, почитателя Мицкевича, который умел не только в кругу земляков, но и в роскошной петербургской гостиной графа Генриха Ржевусского ораторствовать со страстью Конвента лучших времен!..
Он представил себе — не без юмора — эту картинку. Зигмунта меж камней, выступающего с нагорной — вот уж во истину! — проповедью, с Евангелием, зажатым в левой руке, посреди пустыни, перед тремя-четырьмя солдатами, силящимися понять его увлеченную, пересыпанную шипящими, сильно акцентированную речь и доверяющими более интонации, чем смыслу... Феликс уселся на камень и развернул небольшое Евангелие, довольно потрепанное, с обернутым в газету переплетом, которое привез с собой и прихватил, выходя из гостиницы. Что мог выбрать для своих «чтений» Зигмунт из Апокалипсиса?..
Многие места в тексте были отчеркнуты, он сам делал эти пометки, читая, но еще не думая при этом о Зигмунта так, для себя, про себя. Это были чаще всего самые понятные, легкие места, уж давно ставшие притчей во языцех, получившие распространение через литературу, через живопись, и оттого порядком стертые, не осознаваемые обычно в каком-то коренном, первородном смысле. Но здесь они звучали свежо, и смысл их вонзался в сознание — отточенный, резкий. Феликс наткнулся на отчеркнутые строфы:
15. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч:
о, если бы ты был холоден, или горяч!
16. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,
то извергну тебя из уст моих.
«То извергну тебя из уст моих,— повторил он про себя. — То извергну...» И вдруг подумал, что весь этот розыгрыш похож на то, как если бы он пытался раздуть тлеющий в погасшем костре уголек, жалкую искорку, которая светится в разворошенной глубине, и то ли вспыхнет, займется жаром, то ли зачахнет совсем. Вера, подумал он. Чтобы идти через пески через годы... нужна вера. Наивная, слепая, присущая неразвитому, темному уму... Мы слишком развиты, слишком опытны и информированы, чтобы верить. Чтобы идти через пески... Нам нужно в точности знать, где, на какой широте и долготе находится Беловодия, и как до нее добраться, поездом или самолетом, и сколько стоит билет, и нельзя ли сразу взять — на всякий случай — в оба конца... Но это уже не вера, а знание...
