Великан пошевелился и снова замер, не пытаясь встать. В чем же дело? Почему он, так верно и прямо ступающий по своей тропе, сидит теперь, как старый бурдюк, и не делает следующего шага?
Потому что ты не знаешь, верен ли будет твой шаг, сказал голос в голове, и Нуба кивнул, соглашаясь. Его судьба была связана с княжной, и ей он был предназначен — до порога богатого дома. А дальше он должен был умереть, и знал это. Любая случайность годилась для этого, и он ждал ее, сидя на заднем дворе под ветками огромной смоковницы. Но упрямая Хаидэ не отпустила его. Тогда ему казалось, сам проявил слабость, не сумел уйти в смерть, чтобы придать ей силы стать той, кем назначено. Он так хотел остаться. И остался. Тысячи раз пожалев об этом, когда снова и снова глядел в равнодушные полусонные глаза молодой жены знатного Теренция, одетой, как подобает, в роскошные одежды, украшенной всеми возможными драгоценностями. И Нуба, обманув судьбу, ждал и ждал, пока, наконец, княжна сама не сказала ему — уходи.
Выкинутый из жизни и смерти, остался один. Так обходятся боги с теми, кто бережет их покой, кто стоит на страже высокого. А теперь этого мальчика отправляют туда же, выдергивают из обычной жизни и вталкивают в клетку, где сидит его назначенная судьба. Он ее добыча.
Но это его судьба, не твоя, напомнил ему голос, ты ведь знаешь, нельзя искать чужие костры, чужие судьбы отравят тебя и собьют с пути.
Великан напряг плечи и почти без усилия развел руки. Ремень, защекотав, свалился к ногам. Вспомненные слова старого маримму удержали его на месте и, разминая запястья, Нуба снова вгляделся в прошлое, надеясь увидеть полную картину времени и пространства, чтобы найти свое теперешнее место в ней.
* * *
Наутро болело все, боль была стыдной, — приходилось мочиться, закусывая губу, чтобы не закричать. Его тело, к которому он так привык и не замечал, какое оно быстрое, ловкое и сильное, сейчас разваливалось на куски, а всего-то одна небольшая рана, нанесенная костяным ножом на дальней поляне, окруженной кострами маримму. Мальчик поднялся с циновки, и потуже затягивая на поясе кангу, взял кувшин с водой. Нагибаясь, снова закусил губу, злясь на себя. Хорошо, что ночью у него получилось молчать. А лучше бы боги принимали мужскую жертву как-то по-другому, думал, жадно хлебая из кувшина и гоня мысль, — чем больше выпьет, тем скорее снова идти за хижину выливать из себя воду. Пусть бы брали кровь из плеча. Или ставили раскаленное клеймо на бедре, как ставят его козам. Но нет, эта боль привычна и переносима с детства, сколько раз мальчишки резали себе пальцы, или обжигались огнем. А такой не было. Наверно, потому обряд такой. Он одернул себя, — обряд такой, потому что так хотят боги. И все.
